Пятно.
— Алё, мам? Тут отец на полотенце уксус с горчицей пролил, замочить его?
— Папу не трогай, а полотенце, я приду, попробую отстирать.
— Алё, мам? Тут отец на полотенце уксус с горчицей пролил, замочить его?
— Папу не трогай, а полотенце, я приду, попробую отстирать.
Ланцелот: Как тебя зовут?
Кот: Машенька.
Ланцелот: Я думал — ты кот.
Кот: Да, я кот, но люди иногда так невнимательны. Хозяева мои до сих пор удивляются, что я еще ни разу не окотился. Говорят: что же это ты, Машенька? Милые люди, бедные люди! И больше я не скажу ни слова.
Иду, понимаешь, почёсываю, вдруг: «пи-пи-пи». Иду на холодящие до ужаса звуки. Ладно, семи смертям не бывать… Глядь… Тигры! Аж три штуки.
Вот так. Не успеешь одних придушить, то есть пристроить, ан вот тебе ещё подарок, здравствуй, опа, Новый год.
Чимпандзе, Гомодриль и Мамакакий…
а как всё хорошо начиналось...
Помню, один мой друг купил как-то в Ливерпуле пару сыров. Чудесные это были сыры — выдержанные, острые, с запахом в двести лошадиных сил. Он распространялся минимум на три мили, а за двести ярдов валил человека с ног. Я как раз был тогда в Ливерпуле, и мой друг попросил меня, если я ничего не имею против, отвезти его покупку в Лондон. Он сам вернётся туда только через день-два, а этот сыр, как ему кажется, не следует хранить особенно долго.
— С удовольствием, дружище, — ответил я. — С удовольствием.
Я заехал за сыром и увёз его в кэбе. Это была ветхая колымага, влекомая кривоногим запаленным лунатиком, которого его хозяин в минуту увлечения, разговаривая со мной, назвал лошадью. Я положил сыр наверх, и мы тронулись со скоростью, которая сделала бы честь самому быстрому паровому катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперёд с резвостью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы ещё не достигли конца улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам. Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков и возницы.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я всё же вошёл, положил свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно ёрзать на месте.
— Здесь очень душно, — сказал он.
— Совершенно нечем дышать, — подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла. Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились мёртвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся в отделении вдвоём. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришёл в какое-то подавленное состояние, так что от Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа.
С Юстонского вокзала я отвёз сыры на квартиру моего приятеля. Его жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
— Что случилось? Скажите мне всё, даже самое худшее.
Я ответил:
— Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к Вам. Надеюсь, Вы понимаете, — прибавил я, — что сам я здесь ни при чём.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернётся, она с ним ещё поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
— Не согласитесь ли Вы подержать сыры у себя до приезда Тома? Позвольте мне прислать их к Вам.
— Сударыня, — ответил я, — что касается меня лично, то я люблю запах сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, — вдова и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал — красноречиво, возражает против того, чтобы её, по её выражению, «обижали». Наличие в её доме сыров вашего мужа — я это инстинктивно чувствую — она воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю вдов и сирот.
— Прекрасно, — сказала жена Тома и встала. — Тогда мне остаётся одно: я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово.
Счёт из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив все расходы, выяснил, что сыр обошёлся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. После этого мой приятель в одну тёмную ночь отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путём оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увёз его в один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и чахоточные.
Джером Клапка Джером: 2 мая 1859 - 14 июня 1927
— «Чимпандзе, Гомодриль, Оралгутанио, Бабуян, Павианус, Мамакаки, Мартишка, Мандадрил, Гаврилла»… Ничего не понимаю… Это что?
— Список.
— Хм, иностранцы что-ли? По-нашему хоть понимают?
— Да как сказать…
— Ничего, научим. Ну и рожи. Где таких набрали…
— Так ведь в джунглях, прериях.
— Оно и видать. Ладно, давай по списку. Значится, Чимпанидзе первый, Гаврилов замыкающий! А с этого вот (как его...) Маму-каки глаз не сводить. Всё понятно?
— Угу.
— Действуй. А я на прямик, в серпентарий, там тоже каких-то гадов, говорят, привезли. Будем оформлять, а что делать? Ну, с богом. Эх, собачья работа...
— Чай? Кофе?
— Кофе.
— Не угадали, чай.
— Может чайку? Кофейку?
— Ы-ы! Что за люди! Вы в состоянии разговаривать нормальным, человеческим языком? Без этих тошнотворных уменьшительных-ласкательных глаголов?!
— Каких глаголов?
— Ы-ы!
БУМ!
— Чай? Кофе?
— Я на работе не пью!
Тук-тук.
— Желаете чаю или быть может кофе?
— Давай, родной, давай… И чай, и кофе, и горячий шоколад с финиками! Сука!!!
— Кхэ… Дамы не желают ли чай, кофе?
— Желают!!!
— Ой! Нет-нет… Нет! Не надо!…
— А? А-а… Да, голуба, сделайте одолжение, мне бы водочки холодненькой, стаканчик. Во льду. И что б непременно плавала клубничка, такая, знаете, не багровая, нет, а черезвычайно алая, сферическая, с крапинками, с зелёной салатовой попкой и твёрдым изогнутым коротким хвостиком, и…
— Чай, стало быть, не будете. Хорошего дня.
БУМ.
ТУ-ТУ!
https://www.youtube.com/watch?v=SSJdtNJ4-SU
— Ах! Ах! Ах! — истомно ахнула Ах.
— Ох! Ох! Ох! — отлепился от Ах уставший и довольный Ох.
— Ай-яй-яй! — покачал головой старый и глупый, некстати появившийся и застрявший в дверном проёме, дядюшка Ай-яй-яй.
— Ну и ну! — почесал пузо проснувшийся за стенкой сосед Ну и ну.
— Ля! Ля! Ля! — выглянул из ванной музыкальный Ля.
— Хоп! — опрокинул в себя стакан водки никогда не унывающий Хоп.
— Фу! Фу! Фу! — скривила прыщавый нос тётушка Фу.
— Как всегда, — печально вздохнул проходивший под окнами Как всегда, когда ему на голову опустились неразмерные трусиля в белый горошек, отмеченные в центре большим жёлтым пятном в форме Южной Америки.
https://www.youtube.com/watch?v=qJ5rvIF6_Gs
— Ну, прошу Вас, Анна Леопольдовна, всего одно прикосновение.
— Ах, оставьте, в самом деле!
— Вы можете осчастливить меня на всю оставшуюся жизнь. Только позвольте лизнуть Вашу попку.
— Ещё чего!
— Лишь один лизок в левую полужопицу!
— Возьмите себя в руки!
— В правую!
— Прекратите немедленно!
— Анна Леопольдовна…
— Знаю я вас, мужчин, сначала к попице лезете, потом к переднице… потом… Да встаньте же, наконец! Что же это такое!
— Умоляю!
— Я вся дрожу…
— Пощадите, ангел мой!
— Вы прям искуситель какой-то! Ну, что с Вами делать?! Разве возможно устоять перед таким натиском. Ну, извольте, Иван Арнольдович, извольте! Но только один лизок! Ах! Я падшая женщина! Вы погубили меня…
— Открой врата, блаженство… М-м-м-м… Ой, что это?!!
ЗАНАВЕС.
— А помнишь, как мы Великую армаду в Ла-Манше затопили?
— Да, было время… Хотя..., не такая уж и великая…
— Да ну! Я сам лично больше трёхсот корабликов насчитал! А этот, как его? Тьфу ты, ну ты… э-э… название у него такое… дурацкое...
— «Титаник» что ли?
— Точно! «Титаник»! Как это ты с айсбергом здорово придумал! Ловко вышло!
— Подумаешь… ерунда… детский сад...
— Ну, и скучный же ты, братец! А вот послушай лучше, что я сочинил при колеблещемся свете мерцающего полумесяца, кхэ-кхе:
я тучка, тучка, тучка,
я вовсе не медведь.
ах, как приятно тучку
под небом иметь!
— Фу, гадость какая. Одни тучки у тебя на уме. Хотя…, что-то напоминает… Только не вспомню что.
— О! Гляди! Папаня возвращается. Судя по волнам, баллов до одинадцати надрался, а то и на все двенадцать. Может свинтим, где потише, а то закинет нас куда-нибудь на Антарктиду и будем там сидеть, пургу гнать, пингвинов летать учить?
— Да. Тут ты, братишка, прав. Пойдём пожалуй. А то в Антарктиде нам ни «Титаников», ни армад, и уж тем более ни тучек не видать. Дунули в Австралию.
— Опять…
— А что? Мне кенгуру нравятся. Они добрые. Когда спят.
— Чтобы постичь суть, начать надо с истоков. Всё во Вселенной имеет сознание. Всё. Духовное и материальное, одушевлённое и неодушевлённое, существительное и сказуемое, и даже суффиксы с наречиями. Камушек на берегу озера, пластиковая бутылка, этикетка, обёртка от шоколадки. Всё. Понятно, к чему я? То же и кошелёк. Я не говорю, что он живой, но он создан из тех же атомов и молекул, что и всё во Вселенной. Закон поедания. Для того, чтобы существовать, необходимо питаться, подпитывать сабя энергией, восполнять затраченную. Каждая форма имеет своё индивидуальное содержание и в зависимости от содержания, эта форма нуждается в своём индивидуальном питании. Для каждого своя еда, проще говоря. Кошелёк ест деньги. Нет, не хранит. А именно ест. И кошелёк здорово служит тому хозяину, который его кормит и сбегает от того, кто морит его голодом. Никогда не допускай, чтобы твой кошелёк был пуст.Он начинает голодать, и тогда, как бы обильно ты не стал его кормить, деньги в нём долго держаться не будут. Но и перекармливать нельзя. Деньги так же имеют сознание и их энергия — они должны постоянно перемещаться в зацикленном денежном круговороте. Поэтому, слишком долгое состояние покоя лишает их энергии и они начинают стремиться к движению, а именно: попадают в другие руки. Пухлый кошелёк — верный признак скорой потери денег. Итак, усвой: не надо морить кошелёк голодом, но и перекармливать нельзя. Тут работает другой Закон, Закон меры. Достаточность. Необходимо соблюдать одно простое правило: кошелёк не должен быть пуст. Даже в самые тугие времена держи в кошельке хотя бы одну монетку. И, поверь мне, к этой монетке потянутся и остальные.
— Всё?
— Да.
— Где кошелёк?
— Так, похоже это здесь, — Зигфрид стоял у подножия огромной скалы. Теперь он начал восхождение.
— Жил отважный капитан… эть… он объездил много стран… главное не смотреть вниз. Главное не смотреть. Вниз. Зачем я это говорю? Теперь только и тянет, что посмотреть вниз. И не раз он бороздил… эть…, — из под его ноги выкатился камень и улетел в пустоту, но скалолаз успел зацепиться за выступ рядом: — Уф, океан… Ещё метров сто. Ерунда. Раз пятнадцать он тонул. Погибал э-э среди акул. Мать его так. Но ни разу даже глазом… не моргнул.
Из последних сил Зигфрид подтянулся и расплостался на каменной вершине.
— Чёрт бы побрал все эти кнопки… А это ещё что? А… то самое адское пламя.
Перед ним стеной плясали языки зелёного огня.
— Подумаешь…, — он отдышался, помочился на куртку, закрыл ей голову и с криком «БАНЗА-АЙ!» пробежал сквозь обжигающее палево: — Тьфу! Тоже мне — бином Ньютона. Ты что за чебурашка? Про тебя мне ничего не говорили. Ну, предсказатель, ну никому верить нельзя...
Дракон приближался, медленно переступая косолапыми короткими культяпками.
— Фас! — Зигфрид швырнул дымящуюся куртку в огонь, дракон, вильнув хвостом, кинулся за ней. Было слышно, как животное удивлённо рыкнуло, звизнуло со скалы и шмякнулось где-то далеко, на уровне моря.
— Ху-у, исчезающий вид, наверное, ну а что? Держали бы в зоопарке. Сам виноват. На чём мы остановились? Ага. Вот и пещера.
В глубине пещеры на хрустальном стуле сидела девушка и играла на арфе.
— А! Зигфрид?
— Э-э, Брунгильда?
Зигфрид лежал на спине, на его груди мурлыкала Брунгильда.
— Почему ты так печален, друг мой?
— Да вот всё думаю. На гору я залез. Сквозь адское пламя прошёл. Ящерицу победил…
— Ты мой герой.
— Так-то оно так. Только один вопрос не даёт мне покоя.
— Какой же?
— Как мы отсюда спускаться будем?
— А зачем? Разве здесь плохо? Тепло, райский сад на другой стороне скалы, прозрачный водопад. Мы счастливо проживём всю свою жизнь. Вместе.
— Да-да…
— Я сыграю тебе на арфе и твою тоску как рукой снимет.
— Минуточку, — Зигфрид поднялся, разломал инструмент вдребезги, ожесточённо разорвал струны, затем лёг на место: — Ладно. Давай спать. Утром что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее. А ты правда та самая прекрасная Брунгильда?
Звонкая пощёчина эхом разнеслась по пещере.
Зигфрид повернулся на бок:
— Спокойной ночи.
— И тебе. Милый…