Гюстав Маршан понуро брёл по бульвару, за ним спешил отвратительного вида голубь. Гюстав не мог уже два месяца написать ни строчки. Положение становилось критическим. Такое с ним было впервые. Он знал, что с мужчинами рано или поздно это происходит, но никак не мог предположить, что и его самого постигнет подобная неприятность. Каждый вечер он сидел за письменным столом с пером в руках, смотрел на лежавший перед ним девственный чистый белый лист, который, казалось бы, так и кричал ему в изнеможении: «Напиши на мне! Напиши!», но Гюстав не мог. Перо безвольно опускалось, лампа на столе тухла.
И вот он бесцельно бродил по городу. «Катастрофа», звенело у него в голове: «Чем же мне теперь заниматься по вечерам?». Тут из раздумий его вернула в реальность мерзкая птица, которая вдруг клюнула его в ногу. Маршан поднял голову и увидел перед собой яркую афишу, на которой размашисто было написано: «Семинар месье Курдюка. Творческий запор и способы его устранения. Вход 20 франков». Он решил, что ему показалось, вероятно не «запор», а «застой». Он снял очки, прочитал снова. Нет, всё правильно. Однако дороговато. Но столь точное определение его состояния так впечатлило Гюстава, что он понял, что сама судьба привела его сюда. И он решительно извлёк из кармана указанную сумму и вошёл в здание.
Голубь, рассчитывавший на дармовой опохмел, отчаянно сплюнул.
— Что за моветон, друг Джордж? Может быть это местный профессор, идёт приветствовать братьев по разуму, а ты сразу пулю ему между глаз. Кстати, сколько их у него, шесть?
— Может быть это и профессор, но, похоже, очень голодный. А мы для него профессорская еда. Всё-таки я выстрелю.
— Впервые нам встречается живое существо, возможно даже разумное. Не нужно вступать в конфронтацию, конфликт нам не нужен. Ну, выглядит несколько непривычно.
— Ага, без бабочки… и очень похож на моего дядю Филиппа из Коннектикута, тот после пары пинт шотландского становился прям копия вот этого профессора. Если бы он не умер три года назад, я бы решил, что это он. И я бы не удивился, обнаружив его здесь с бочонком виски и сисястой подружкой в обнимку.
— Всё-таки я рискну установить контакт. А ты гляди в оба. Если что, не церемонься. Беги без оглядки.
— Погоди, Том, а что это за штука у него вылезла? Это то, что я думаю?
— Может быть это рука и он протягивает её нам с намерением поздороваться…
— Сдаётся мне это совсем не рука, и профессор хочет не только покушать, но ещё кое-чего…. Короче, ты ему явно понравился.
— А почему это я? Может быть ты?
— Ты же всегда был у нас красавчиком.
— Очень возможно, что профессорские представления о красоте могут несколько отличаться от твоих.
— Ну, не передумал ещё пойти поздороваться?
— Пожалуй, э-э, ты прав, неразумно вот так сходу…
— Да ты не переживай, может он тебя сначала в кино сводит. Короче, решай, Том, ты старший. А то профессор не на шутку распалился и стремительно приближается с этой своей «рукой».
— А, к чёрту! Вали эту тварь!!!
— Упс…
— Что такое?
— Винтовка то не заряжена….
— Мать твою так! И это специалист по безопасности! Бегом к шатлу!
— Ну, бывает….
Семнадцать лет лежу и пью, ем, сплю, хожу в сортир,
Блюю, пою, стаканы бью, мой брат лесной сатир.
Вокруг возня, соседский сплин беззубых и глухих:
— Когда же сдохнет, сукин сын? А я живей живых.
Как Копперфильд могу пройти сквозь дверь через стекло,
В любой среде дерьмо найти, стать тьмой, когда светло.
Сесть в лужу по среди стола и превратиться в мышь.
Намазать маслом, поплевать и показать им шиш.
Мои друзья – на стенах тени,
Танцуют в свете фонаря.
Их не родившиеся дети
Глазами смотрят из огня.
Могу запрыгнуть в высоту и там звезду открыть.
Побить трёхтомник Пушкина, и сдачи получить.
Явиться вдруг, когда не ждут, в неурочный час,
С портфелем полным пузырей и стать царём на час.
Я суперас по кошелькам, застёжкам и ушам
Не верят, что я душу лью бухгалтерским трусам.
Я отражение в зрачках убитых ночью лиц,
Дыхание на животе и переводчик птиц.
Первоначально звучало так: Идёт хазар с рогатою за малыми ребятами. Но поскольку хазары канули в Лету где-то на Северном Кавказе, заменили их козой. Интересна история слова, извините, «раком». Как ни крути, к ракам это слабо привязывается. А суть, оказывается, в том, что во времена монгольского ига (о котором сами монголы узнали из советских учебников) собирали дань, называемую «ракам», а русские бабы задирали подол и показывали зад, и подёнщики понимали, что тут ловить нечего.
Как описал Эрл Гарднер (не трубач, а автор серии о Перри Мэйсоне) «она шла, не сгибая коленей». Я смутно мог представить как это, но однажды увидел воочию.
Справедливо и точно написал Михаил Жванецкий, что мужская нога – это что-то ортопедическое, опорно-двигательное. Женская нога – это грация, красота, магия.
Она довольно быстрым шагом переходила улицу на зелёный свет на высоких каблуках. И красивые ноги не сгибались в коленях. Так ходят только настолько уверенные в себе женщины, которые даже не смотрят на своё отражение в витринах и королевские гвардейцы на смотру Её Величества, и то после полугодовой муштры.
А вы говорите…
Бедный китаец, несчастный индус
Смотрят с надеждой на наш союз,
Ведь от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!
— А почему армия белая?
— Что?
— Ты поёшь: «Белая армия, чёрный барон, снова готовятся в цацки и сон».
— Это я так пою? Любопытно. «Белый» в данном случае это цвет монархии, ещё с французской революции, и, собственно, сами «белые» ни себя, ни свою армию так не называли.
— А почему тогда Чёрный барон?
— Уф-ф… А вот это история интересная. Генерал-лейтенант барон Врангель, командовавший в то время Русской армией в Крыму, находился в родстве с известным тебе Пушкиным Александром Сергеевичем…
— «Русалка на ветвях висит»?
— Да. И, соответственно, имел общие африканские корни, и ещё будучи кадетом его дразнили «черножопый».
— Какой ужас. Как не политкорректно. А «цацки»?
— А «цацки» ты спроси у мамы. Она большой специалист в этой области. Ещё вопросы есть?
— А-а…
— Вопросов нет. Команда «отбой»!
— У-у. А сказку?
— А сказки это тоже по маминой части.
— Сейчас кто-то договорится! Уж в рассказывании невероятно правдоподобных сказок, которые я слушаю уже восемь лет, равных нашему папе нет на свете!
— Ура! Папа сказочник! Сказку! Сказку!
— М-м…, что за мизерабль, ну ладно. Слушайте. История, леденящая кровь. Убийство, коварство и любовь. У попа была собака. Он её любил. Она съела его рясу. Он её убил. Это только присказка, а сказка впереди.
Итак. Чёрный барон сидел в белом кресле в городе Брюсселе, курил толстую коричневую сигару, выпуская голубые колечки дыма, и читал во «Франс суар» статью месье Падижона о крахе современного искусства живописи и упадке духа авантюризма у работниц салона мадам Шарти. Мимо пролетали пармезаны. С собора Святого Михаила и Святой Гудулы скидывали работника социальной службы. Кот, которого все почему-то называли Жильбер, старательно и тщательно вылизывал себе свои мохнатые между задних лап, а сестрицы Анна и Матильда, присев рядом на корточки, внимательно наблюдали за этой процедурой через папин лорнет….
«И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел её к человеку».
Дубль 1.
— Вот что за мужики? Ведь от них немного требуется. Всего на всего быть внимательным. То есть: сосредоточенно кивать, когда я говорю и что б писюн стоял, когда мне захочется. Всё! Но даже этих элементарных вещей от них добиться сложно. Всё приходится брать в свои руки. Буквально всё. И буквально в руки. Ах… это невыносимо!
— Безобразие…. Ай-яй-яй… А Вы закусывайте яблочком-то, закусывайте…
— Пап, а что «Иди и смотри» это разве фильм ужасов? – с удивлением спросил я отца, прочитав заметку о фильме, который я еще не видел.
— Да.
— Так он же про войну.
— Война это и есть ужас.
Ещё одно откровение, настигнувшее меня в детстве. До этого момента кино про войну это было прикольно и интересно. Стреляют, наши гасят фрицев, фашист падает недвижно, наш умирает долго под душещипательный аккомпанемент оркестра или гармошки, нашего обязательно сначала ранят в плечо, он «из последних сил» кладёт очередью ещё с десяток гадов, а в идеале подрывает себя вместе с обступившими его весёлыми, наглыми и по детски глупыми немцами. Вот так мы видели и так играли на улице, бросая пустые пластиковые бутылки (гранаты) под проезжающие легковушки (броневики) и грузовые (танки). Умный Коля знал, что нужно бросать именно под днище, где броня наиболее слабая.
Американские ужастики всегда воспринимались не иначе как сказка. Смотреть их без улыбки было невозможно. Все эти ожившие ходячие мертвецы, зомби, которые ходят со скоростью два метра в час, но убежать (почему-то) от них невозможно, а чтобы убить мертвеца (само по себе уже нонсенс, парадокс) необходимо размозжить ему голову или непременно в сердце что-нибудь воткнуть. Маньяки с пилой, отлетающие головы, руки, письки, фонтаны крови, какое-нибудь инопланетное чувырло, которое просто хочет кушать, а его убивает непременно полуголая баба, за то что чувырло укусило её мужика–нытика, всё это смотрю и понимаю – это не по-настоящему.
Пожалуй, единственный фильм ужасов, произведший то впечатление, которое и должен производить фильм ужасов это был «Звонок». Причём не американский, как всегда слизанный (хоть и с Наоми Уотс), а японский оригинал (рекомендую, кто не смотрел). А японцы жути нагонять умеют и любят. Как японку трахнуть хочется. Я смотрел его уже в сознательном половозрелом возрасте по местному каналу в одну из бессонных ночей. Вот тут я смотрел и верил, это не сказка. Суток двое я (пардон за каламбур) ссал сходить поссать. В тёмном коридоре, чудилось: сейчас обернусь, и там стоит эта… это…. Но как завороженный я посмотрел все три части этой, я считаю, классики кинематографа. По напряжению похожа «Ночь в Токио», вроде ни о чём, но… когда она стоит всю ночь над ним спящим… Японцы.
Французский «Необратимость», чем не ужас в каменных джунглях? Когда одно мгновение обрушивает жизнь.
Ещё один фильм Германа «Хрусталёв, машину!», посмотренный на том же канале…. Это не фильм ужасов, это фильм реализм. Не рекомендую. Надо иметь очень сильную эмоциональную защитную базу, чтобы такое смотреть и хотя бы прочитать пару книг за свою жизнь.
«Иди и смотри», тут не вызывает улыбки ничего. Это не смотрится, как сказка. Не развлекаловка. Понимание того, что всё это было на самом деле. Вот именно так. И что война это не пулялки «наших» в «не наших». И как вообще такое может быть? А ведь было. И есть. И будет.
И нужно ли такое кино? Вопрос спорный. Пожалуй, нужно. Только кто его сейчас будет показывать, и кто будет смотреть, когда выходит новая часть «Мстителей». Убийство и кровь, изнасилования и инопланетяне, всё это настолько приелось, что воспринимается мозгом, как норма.
А что далеко ходить. Включите программу новостей. Страшно?
Стра-а-ашно, аж жуть…
Разгулялася природа,
При деньгах, а всё же нищий.
Продолженья просят рода
Эти чёртовы глазища…
Динь-динь!
— Да.
— Алло. Как дела? Живой?
— Относительно.
— Завтра увидимся? Как ни в чём не бывало. Будто расстались не два года назад, а вчера на лавочке.
— Завтра у меня курсы.
— Когда заканчиваешь? Где?
— В полвторого, возле ВДНХ.
— М-м. В два на остановке? У выставки?
— … ладно. Вот так. Лихо. Даже думать не хочу, откуда мой номер узнала. Ей бы опером работать. Цены бы ей не было.
Тринадцать пятьдесят пять. Наверняка уже ждёт. Наверняка украдкой наблюдает, как перехожу дорогу. Сканирует на предмет восприятия. Спокойствие. Да я и так спокоен. А надо нервничать? Нет, не надо. Чего я вообще тут делаю? Умерла, так умерла. Доктор сказал в морг, значит в морг. Чёрт бы побрал все эти кнопки… Вот она. Повзрослела. Только глаза. Глаза те же. Блядские, хитрые, но бесконечно откровенные. Глаза никогда не врут. Идёт ко мне:
— Привет.
— Привет. Давно ждёшь?
— Нет. Поехали к тебе. Нормально. Без обиняков. В лоб и без выходного пособия. Люблю я эту её обезоруживающую искренность. Делаю серьёзное лицо (это я умею), отражающее мыслительный процесс. Пожимаю плечами:
— Поехали. Повисает на моей руке, что на её языке означает «мой». Теперь я её собственность. Вещдок. Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству, прыжок на месте – провокация.
«Интересно, на сколько тебя хватит на этот раз?», спрашиваю я. Только кого? Её? Скорее себя.
Поплыл морячок. Маэстро, вступление! — Небритый, — улыбается.
— Я всегда…
— Я знаю…
Солнце клонилось к закату.
— Слюююп, а-а…, — глотнул из блюдца Аристарх Ермолаевич: — Хорошо всё-таки вот так под вечер. Посидеть, попить из блюдца.
— Да-а, — согласился Федул Матвеевич: — А здорово Вы это с самоваром придумали.
— Самовар – это …слюююп… вещь! – поучительно сказал Валерьян Демьянович: — Вы вот, Викентий Платонович, человек городской, согласитесь, самовар – это вещь.
— Слюююп, ху-у… Вещь, Валерьян Демьянович! Вещь! И так прекрасен Ваш дом, и этот сад, и так чудесно тут на лавочках за столом у самого озера. Слюююп…
— Не подлить ли Вам, Егор Севастьянович? Я гляжу, блюдце-то у Вас пустое.
— Ик, с превеликим, ик, удовольствием, Валерьян Демьянович.
Валерьян Демьянович открыл крантик, наполнил блюдце Егору Севастьяновичу.
— И мне, пожалуй, — пододвинул своё блюдечко Федул Матвеевич.
— Извольте, голубчик.
— Благодарствуйте. Слюююп, а-а-а…
— Да, самовар – это вещь. В городе, поди, и за сто целковых не сыщешь, а, Викентий Платонович?
— Ни-ни-ни, — закачал головой Викентий Платонович: — Не сыщешь.
— Одна беда – мухи. Как сядешь к самовару, так они тут как тут, ядрить их в дугу. Чуют, божьи твари.
— А карп у Вас, слюююп, водится?
— А кто ж его знает, Викентий Платонович. Слюююп, а-а-а… Должно водится. Что ж ему не водиться? Ссыт, извините, прямо в озеро. В собственной, так сказать, среде обитания.
— Да…
— Нет, ну вот же — берег рядом. Ты выйди, справь нужду и ступай обратно. Нет! Где плавает, там и ссыт, сукин кот!
— Никакого понимания!
— Совершенно никакого!
— Никакого даже подобия на, так сказать, мораль и этикет.
— Абсолютно!
— Это, к примеру, я по надобности стану в кастрюлю делать.
— Чудный вечер.
— Слюююп, а-а-а… А компания какая чудная. В такой компании любо-приятно.
— А ссыт, всё-таки, в озеро!
— По диким степям забайкалья…. Где золото роют в гора-ах…
— Бродяга, судьбу про-клиная…
— Тащился с мумой на плеща-ахххх…
— Как-как?
— Я говорю…
— Тихо! Кажись, калитка скрипнула.
Прислушались.
— Ик!
— Да не, это Федул Матвеевич храпит.
— САМОВАР!!! – заорал во всё горло шёпотом Валерьян Демьянович.
Все попрыгали в воду, не выпуская блюдца из рук. Валерьян Демьянович с самоваром.
— Это чего? – спросил вынырнувший Викентий Платонович.
— Условный сигнал.
На месте недавних посиделок появилась женщина. Она пристально разглядывала торчащие из воды головы, облепившие небольшой плотик, на котором стоял самовар.
— А чего это вы?
— Мы-то?
— Вы-то!
— Чай пьём, — Валерьян Демьянович отхлебнул из блюдца.
— Доброго здоровьица, Марья Афанасьевна! Ик.
— И Вам. Чай, значит? Валерьян Демьянович, можно Вас попросить на минутку?
— Конечно, друг мой.
Валерьян Демьянович с Марьей Афанасьевной удалились в сторону дома.
— Что-то долго его нет, — сказала голова Аристарха Ермолаевича.
— Я замёрз, — простукала зубами голова Викентия Платоновича.
— И самовар уж пуст. Не разойтись ли нам? – предложила голова Егора Севастьяновича.
— Пойдем, пожалуй, — согласилась голова Федула Матвеевича: — Только не через двор. Плывите за мной.
— А самовар?
— … с ним.
— И то.
