Гурвинкли, блинки, клинки, лям….
— Алё! Алё! Это невероятно! Кошмар!
— Что? Кто это?
— Панаётис поставил на Чапу! Ты слышишь? Панаётис поставил всё на Чапу! Это катастрофа! Алё! Алё!
— Алё. Я не понимаю. Вы кто? Что Вам угодно?
— Панаётис! Па-на-йо-тис… Всё пропало! Срочно забирай и вали из города!
— Алё. Бред какой-то…
Гурвинкли, блинки, клинки, лям.
Стаклаки, рваки, шлаки,….
— Это невозможно! Да. А, это ты. Представляешь, какая-то сволочь позвонила сейчас и сообщила, что какой-то сукин сын Панаётис всё поставил на какую-то Чапу! И велел убираться! Совершенно выбил меня из колеи. Это чёрт знает что!
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
— На Чапу, значит.
— Именно!
— Опять пьёшь, скотина? Мы всё-таки зашьём тебя.
— Что ты несёшь?
— И попробуй мне только сбежать! Козлина!
— Да пошёл ты! Идиоты! Что сегодня? Всемирный день идиотизма?
Гурвинкли, блинки, клинки, лям.
Стаклаки, рваки, шлаки, люки.
Кастары, мары, шереля, :p>
Мать, сестра и жена иль любимая,
В сердце чутком тревогу таят.
Марширует полями родимыми
Полк туда, где алеет закат.
— Хм, — весело сказал Палец: — Если меня, например, мокнуть в краску, я могу рисовать. Могу ковырять в носу, нажимать кнопки и даже спусковой крючок, могу наклеивать мушки, переворачивать страницы, пробовать горячее и холодное. Почесать, где чешется. И это только я один. А когда нас много, мы можем всё! А ты что можешь?
— Срать, — ответила Жопа.
— И?
— Пукать.
— И всё?
— Зато, зато…. Зато, когда нас много мы можем…
— Что?
— Срать…, — выдохнула Жопа: — Пукать…
— Ха-ха-ха! – засмеялся Палец и ушёл к своим братьям.
— Подумаешь, — ворчала Жопа: — Зато на мне можно сидеть, меня приятно гладить, меня обожают лизать и парить веником, вот. И никто не сделает татуировку «Здесь был Вася» или «Я хочу Маню» на пальце. Крючки он нажимает, подумаешь. А когда под барабанный бой цепью на нас шли, кого голым с редута под шрапнель выставили на показ? И пердеть – это, меду прочим, тоже искусство.
Жопа задумчиво помолчала, затем снова вздохнула:
— Эх, сыграю-ка я для души….
И она начала напёрдывать старинный марш «Прощание славянки».
— Итак, — начал мэтр Ларош: — Я рад, что все, обозначенные в списке, сегодня в сборе и нашли время, чтобы присутствовать. Признаюсь, немало усилий пришлось приложить, чтобы разыскать вас, дамы и господа, но так желал месье Брош, а это мой долг, как его душеприказчика. Я адвокат, поверенный и так же нотариус, и уполномочен ознакомить вас с последней волей усопшего. Ларош вскрыл конверт, надел очки. — Какая ещё воля усопшего? – недоумевали люди. — Завещание, — зевали в ответ другие. — Какое завещание? Что может завещать этот клашар? — Очевидно, свои долги и неоплаченные счета. — И не говорите. Зачем я только пёрся сюда с другого конца страны…. — Простите, а Вы не скажете, кто, собственно, такой этот… э-мня… Брош? — Завещание, — начал читать мэтр Ларош, он же адвокат, он же поверенный, он же нотариус: — Я, Жерар Брош, находясь в трезвом уме, твёрдой памяти и здравом рассудке завещаю… кхэ-кхэ, — прокашлялся мэтр Ларош: — Итак, завещаю, моему единоутробному сыну, Пьеру Муховскому один миллиард франков. Воцарилась мёртвая тишина. Мужчина в синей спецовке, и синем же берете что-то смачно жевавший, замер. Все взоры обратились к нему, ибо это и был Пьер Муховский. Из его распахнувшегося рта выпала котлета. — Мадам Лили Бригеман, моей единоутробной дочери один миллиард франков… — Ах, — дамочка неопределённого возраста, от которой сильно разило формалином, с громким стуком повалилась рядом с котлетой. — Моей страстной любовнице, которая на протяжении сорока лет была бескорыстно предана мне, Алисе Фураж миллиард франков и замок в Богемии с прилегающим земельным участком и прислугой…. Жан-Батист Фураж воткнул в глаз монокль, уставился на свою супругу, та (седая старушка в траурной шляпе) непонимающе хлопала глазами и пыталась что-то сказать трясущимися губами: — Это…, это… Я не понимаю… Жан, это какой-то коллапс… — Моему другу Гранвалю по прозвищу Прыщ, миллион франков и полбутылки коньяка, а также вверяю его заботам моего кота Пармезана. — Позвольте…, — приподнялся Прыщ, бездомного вида толстяк со шкурками колбасы в спутавшейся бороде. — Соседке Бланш, которая была столь добра ко мне, миллиард франков. Бланш тщательно пыталась настроить слуховой аппарат и всё время спрашивала: — А что? Кто умер? Кто? — Нашему действующему президенту Луи Аль Кади Мурахаттабу сто миллиардов франков и планету Меркурий, и, наконец, моему единственному и любимому приёмному племяннику Паскалю, я оставляю свой автограф – роман, который я писал на протяжении всей моей жизни и закончил его ровно в день своей кончины. За сим позвольте откланяться, что бы ни ждало меня по ту сторону, радует одно: я больше никогда не увижу ваши отвратительные рожи. Это всё, — закончил мэтр Ларош. В кабинете конторы началось волнение. — Что за ерунда? — Так это что, этот старый хрен мой папа, что ли? — Стало быть, сорок лет? Бескорыстно и страстно? — Я не понимаю о чём речь! Это бред, маразм! Дорогой, я понятия не знаю кто такой Жерар Брош. — И всё-таки! Позвольте! Этим снобам, значит, по миллиарду, а мне, значит, миллион, полпузыря и кота? — Минуту внимания! Минуту внимания, дамы и господа! – мэтр Ларош снял очки: — Как юридическое лицо, я обязан довести до вашего сведения, что на момент кончины Жерара Броша, его состояние составляло ноль целых, ноль сотых франка. — Как?! – вскричала внезапно очнувшаяся мадам Лили. — А, простите, замок в Богемии? – с надеждой спросил месье Фураж. — Никакой недвижимостью Жерар Брош не владел, — развёл руками Ларош. — Тьфу ты, чёрт! – выругался Прыщ: — Держу пари и с коньяком надул. Одна отрада, что кота мне не подсунут. — А вот кот, месье Гранваль, имеется и теперь он в полном вашем распоряжении, — адвокат поставил на стол клетку, из которой сердито смотрел взъерошенный лохматый зверь. — И вот эта рукопись, месье Паскаль, по праву наследства принадлежит Вам. Угрюмый мужчина взял исписанный бумажный листок. — Не много же ты написал за свою жизнь, дядюшка Жерар…. Поднялся шум и гам, зазвучали угрозы жалоб и судебных исков, но Паскаль уже не слышал всего этого. Он вернулся домой, улёгся на скрипучую кровать, не снимая ботинок (Кло опять будет ругаться, когда придёт), стал читать наследие Жерара Броша, старика, которого он видел один раз в жизни, прошлой осенью, отдавая ему последнюю монету на кусок хлеба, и тогда он за это хорошо получил от Кло. Прочитав название, Паскаль улыбнулся. Роман назывался… «Палец и Жопа».
Маленькая девочка по улице идёт, Я её не знаю, но мне хочется вперёд. Глазки, как алмазки на солнышке блестят, Перламутровые краски притягивают взгляд.
И бутылочки с вином, И бумажки с табаком, И карманные расходы, Заработанные днём.
Рюкзачок набит посудой для больного папы, Он лежит неделю дома, грубый волосатый. Раздирает он тельняшки на носовые тряпки, А маленькая девочка носит ему тапки;
И бутылочки с вином, И бумажки с табаком, И карманные расходы, Заработанные днём.
А папашины носки, Что завяли от тоски, Как обычно сипло спросят: — Где тебя так долго носит?
— Оружие оставить. Ни боевого, ни травматического, ни газового. Никаких электрошокеров. Бруевича брать только живым.
— А если…
— Никаких «если». Целым и невредимым. Бегает он быстро, так что снять бронежилеты. Считайте это вашим вступительным экзаменом в подразделение, господа бывшие кадеты.
Бойцы неохотно и угрюмо выкладывали пистолеты, клали бронежилеты.
— Что ж его, голыми руками брать, Капитан?
— Именно. Диспозиция всем ясна?
— Так точно…
— Вопросы?
— Никак нет…
— По машинам.
Человек с большим мокрым пятном на вельветовых брюках, вышедший из книжной лавки, замер.
— Вот он. «Браво один», «Браво один», визуализирую объект!
— «Браво два», пошли!
Двери микроавтобусов с надписью «Марио Пицца» распахнулись, люди в чёрном посыпались на тротуар.
Бруевич запустил в них урной. Пятеро повалились как кегли в разные стороны. Бруевич вильнул за угол. Вот он уже на пожарной лестнице, на крыше, прыгает на здание училища.
Офицер Блум не отставал, но когда он прыгнул за Бруевичем через крышу, не достал, падая на землю, сделал умозаключение: «Надо было снять памперс».
Тем временем Бруевич, ловко маневрируя меж прохожих уже в пяти кварталах от места облавы, подбирался к гаражам. Вот и спасительные мусорные баки.
Дорогу ему преградил Капитан:
— Хороший Бруевич, хороший…
Бруевич встал как вкопанный, оскалился.
— Хочешь мармелад?
Бруевич облизнулся.
— На, — бросил Капитан конфету. Бруевич поймал на лету, сладко зачавкал.
— Ещё хочешь?
Бруевич кивнул.
Капитан открыл дверь кузова, закинул туда пакет с мармеладом. Бруевич нырнул следом. Капитан захлопнул дверь. Вздохнул, нажал кнопку вызова:
— «Браво один», «Браво два», отбой. Кот в мешке.
— Ну, какие можно сделать выводы, господа бывшие кадеты?
Бойцы виновато опустили головы.
— А вывод один. Вам место не в специальном подразделении, а в зоопарке. Следить, чтобы дети фантиками не сорили и не кормили макак шоколадом. И то, я бы и это не рискнул вам доверить.
— Надо было снять памперсы, — пропищал загипсованный Блюм.
Капитан вплотную подошёл к Блюму. Блюм зажмурился.
— Хм, а Вы ещё не совсем потеряны для этой профессии, офицер Блюм. Всем смирно! Ровно в девятнадцать ноль-ноль идём в салон мадам Сильвы. Форма одежды парадная. При себе иметь бутылку водки и чистые носки. Вольно! Разойтись!
Я так устал умирать, что воскрешение уже не приносит той радости очищения, что я испытывал раньше. Эгоистичные паразиты. Проникаете внутрь меня, ютитесь, подобно глистам высасываете жизнь. Жрите, пока не лопните. Здесь хватит всем. Глотайте кусочки сердца, печени, запивайте тёплой кровью. Обезьяна визжит, закрывается трясущимися лапами в попытке защитить своё извивающееся тело. Животный гнев сменяется первобытным изумлением, а теперь ужасом. Она не смогла осмыслить, что ей можно дать отпор. Я бью отчаянно. Как в школьной драке. Уж замер, задрав голову, высунув тонкий раздвоенный язык, словно эрегированный фаллос, готовый к экстазу. Вот они бегут. Без оглядки. За ними устремилась стая бумажных скорпионов. Ты видишь это? Видишь. В панике пытаешься найти нужное лицо, нужные слова, но вокруг тебя как всегда пустота. Ухоженные пальцы тщетно рыщут в пространстве. Вот и моя награда. Флейта. Чёрная с медными клапанами. Силы покинули, но надо сыграть. А может быть достаточно её взять в руки и она сама заиграет? Конечно! Это же так просто! Сыграй мне, волшебная флейта, пока алый диск не нырнул за обломки испорченных крыш, пока ещё корчится в бессилии никчёмность, с бесконечными оправданиями неспособности ни на что. Возвращаются скорпионы с победой. Что ж, станцуйте мне помятый скорпионский танец.
Опять ощущение постоянного присутствия. Где-то сбоку. Вот он, слева на стене! Серый овал, видимый только периферийным зрением, молниеносно перемещается вместе с движением зрачка, не попадая в прямую видимость. Ты видишь его? Это таракан. Он всегда со мной рядом. Всегда слева. Я уже перестал его пугаться. Думаешь это болезнь? И эта противная флейта за пустым проёмом окна, её ведь нет? Нет её заунывного звука? А может быть эта та самая волшебная флейта, которая помогает пройти любые испытания? Постоянно просыпаюсь от того, что меня зовут по имени. Лай собак и вой сирен. Хотя всё ещё понимаю, что в этом городе давно нет собак и сирен. Есть только я и таракан слева. И бесчисленное множество атомных частиц разного цвета хаотично носящихся вокруг меня. Вернее я есть инородное тело среди них. Но кто-то же играет на флейте? Почему-то мне кажется, нет, я уверен, что сам смогу играть на ней. Завтра же отправлюсь искать. Наверняка на ней играет огромная обезьяна. Надо только убить её и её спутника — ядовитого ужа. Таракан поможет. Это где-то недалеко. Скорее всего, за развалинами кирпичного завода. В бывшем здании аэровокзала. В бассейне, где был фонтан, могут встретиться бумажные скорпионы, но если делать вид, что не замечаешь их, они не тронут. Но смогу ли я победить обезьяну и ужа, вот вопрос. Ведь у них волшебная флейта. И чтобы стать её хозяином, надо преодолеть её чары. Справлюсь ли я? Как ты думаешь? Конечно справлюсь. Как же я могу не справиться. Сколько бы ты не воровала моих слов и мыслей, за неимением своих собственных. Конечно, справлюсь. Сколько бы ты не примеряла лиц, за отсутствием своего. Даже нарисованная фиолетом истеричная запечатанная щель не сможет помешать своей уродливой амбициозной глупостью. Криптонит навсегда лишает криптонца его способностей. Нельзя повеситься тому, у кого нет шеи. Не факт. Я видел, как тонут рыбы. Как разбиваются птицы. И я сыграю об этом на флейте. Завтра. Опять завыла несуществующая собака. И мне слышно, как обезьяна и уж готовятся к бою. Они не хотят расставаться с волшебной флейтой. Безнадёжно обреченные существа.
— Вызывали, мистер Тич? – заглянула в дверь голова в очках.
— Проходите, Фергюсон. Присаживайтесь.
Голова уселась в неудобное крутящееся кресло. Тич, поглаживая ладонью подбородок, долго изучал фигуру напротив него.
— М-да…, — протянул он: — С чего бы начать…. Послушайте, Фергюсон, я наблюдаю за Вами уже шесть месяцев.
— В самом деле?
— Да. Вы приходите на работу. Садитесь за компьютер. Целый день играете в пасьянс «Паук». Вы ничего не хотите мне объяснить?
Голова в недоумении закатила глаза к потолку, затем вернула непонимающий взгляд к начальнику отдела:
— Вас не устраивают результаты моей работы, сэр?
— О, нет… Нет! Нет! – вдруг закричал Тич: — Меня устраивают результаты Вашей работы! Но я не могу постичь, как это человек целыми днями, месяцами сидит и раскладывает пасьянсы, а все отчёты у него в порядке, прибыль растёт, прогноз на ближайшие торги готов!
— Вы меня извините, но я Вас не понимаю.
— Ах, не понимаете?
— Нет.
— Это я не понимаю! Свою игру ведёшь? За моей спиной?
— Вы о чём?
— На кого работаешь! – стукнул кулаком по столу Тич так, что голова, очки и кресло подскочили на месте.
— Простите, мне надо идти, — Фергюсон неуклюже с опаской поднялся.
— Куда!?
— Как куда? – Голова обернулась в дверях: — Работать.
— Ничего, — прошипел Тич, когда дверь за Фергюсоном закрылась: — Ничего, мистер Фергюсон… Я тебя выведу на чистую воду. От старого мудака Тича ещё никто не уходил…
— Вызывали, мистер Тич? – заглянули в кабинет сиськи, плотно сдавившие между собой кулон с аметистом.
— Проходите, мисс Хол. Присаживайтесь….
В приёмной ожидали своей очереди толстая жопа, нос, лысый череп и кудряшка.
Даже если Антонио Сальери действительно погубил Вольфганга Моцарта, без сомнения, дорогие потомки, он заслуживает, ну если не оправдания, то хотя бы понимания)
В Розовом зале дворца был накрыт огромный стол. Его величество Леопольд Шестой обожал кулинарию, это была его тайная страсть; он изобретал рецептуру, экспериментировал, готовил сам и очень преуспел в этом занятии (чего нельзя сказать о государственных делах) и раз в месяц давал званый обед, в строжайшем секрете храня своё авторство. Всякий очередной пир начинался уже традиционной фразой монарха: «Взял на службу нового повара, оцените, посоветуйте, господа». Вот и теперь, Леопольд восседал во главе, с довольной улыбкой наблюдая, как его придворные и приглашённые гости, включая иностранных подданных, восхищались великолепием невиданных яств, напитков, красотой дворца, чудесных семисотсвечовых хрустальных люстр и, конечно же, неотразимостью самого короля, не подозревая, кто является творцом сих кулинарных изысков. Только толстенький человечек в клетчатом костюме угрюмо тыкал вилкой в тарелку, пухлое раскрасневшееся лицо его, обрамлённое пышными бакенбардами, мрачнело, усы недовольно шевелились. И вот в возникшей паузе, среди звона бокалов и приборов вдруг прозвучало:
— Омерзительно.
Стало слышно, как заскрипели резинки на чулках баронессы Лавандович, в которых застряла рука сидевшего слева от неё обермейстера.
— Вы меня извините, но это… несъедобно. Выглядит как страусиный помёт, и на вкус, наверное, то же. Впрочем, это вкусом назвать довольно сложно. А это что, похожее на сушёные кугли? Биточки? Ы-ы-ы! Да, чтобы порезать это, необходимо подавать к столу не десертный нож, который, вне всяких сомнений, не мылся с момента его изготовления, а ножовку по металлу…. Пудинг? Или желе? М-м, холодец из головастиков? А это, надо понимать, вино? Очевидно, в него ходила вся дворня, судя по стойкому запаху урины. Да, и не сочтите за труд верните этот «комплимент от шеф-повара» шеф-повару. Так называемые «жареные почки», по всей видимости, мышей, травленных купоросом. И скажите ему, что шампиньоны не бывают синего цвета. Его ввели в заблуждение.
Простите великодушно, но находиться далее среди этих, с позволения сказать, блюд я не в состоянии. Это унижение человеческого достоинства и великого древнейшего искусства приготовления и потребления пищи. Не вдохновляют так же перспективы неизбежного клистира и бессонной ночи в уборной, обеспеченных после столь изысканной трапезы.
Толстячок встал, аккуратно положив на стул выдернутую из-за ворота салфетку.
— Пойду к Ришару. Там чудесные русские блинчики с икрой и водкой. Так. Весьма сожалею, но приятного аппетита пожелать не смогу. Как бы мне этого ни хотелось. Всего самого наилучшего.
Под немигающие взгляды и открытые рты мэтр Клод, мурлыча арию Папагено, направился к выходу. За своей спиной он услышал, как на пол упало нечто тяжёлое.
— Королю плохо!
— Лекаря! Лекаря!