— Удивительный факт: чем дороже забегаловка, тем омерзительнее кухня. Вы обратили внимание? – Толстый разговаривал с набитым ртом, то и дело утираясь и без того уже грязной салфеткой.
— В самом деле, — мрачно отозвался Худой, закуривая.
— По сути, вся жизнь состоит из парадоксов. Но, положение обязывает. Хотя я, к примеру, предпочитаю домашнюю пищу. Если Вы попробовали котлетки, фаршированные грибами, которые готовит моя жена… м-м-м… Вы пробовали котлетки, фаршированные грибами, которые готовит моя жена? Почему Вы молчите? Это простой вопрос.
— Нет.
— Как? Вы так часто бывали в моём доме в моё отсутствие, которое удивительным образом совпадало с присутствием моей жены, и она ни разу не угостила Вас своими котлетками? Странно. Впрочем, вероятно вам было не до этого. Вы, вероятно, очень спешили, — Толстый жадно проглотил содержимое фужера: — Да, странная в мире наблюдается тенденция. Как мало мужчин стали интересовать фаршированные котлетки, и как много женщин стали интересовать мужчины, которых не интересуют фаршированные котлетки. Однако не утомил ли я Вас своими кулинарными исповеданиями? Тогда перейдём к делу?
— Как будет угодно.
— Вы, конечно, думаете, что я собираюсь Вас убить? Нет. Это было бы слишком… м… пошло. Обманутый рогатый толстяк бросается с вилкой на своего обидчика. Смешно, ей-богу. В стиле какой-нибудь венгерской оперетки. Дуэль? Тоже нет. Вы явно ловчее и сильнее меня, девяносто процентный исход не в мою пользу. Остановимся на альтернативе. Вы здесь и сейчас в присутствии всех людей, находящихся здесь, занимаетесь любовью (вы ведь не спаривались, как собаки, вы ведь предавались искренней любви, я полагаю) с моей женой; либо же пускаете себе пулю в лоб. Можно в висок или в рот, но непременно чтобы в голову. Что же Вы молчите? Я доходчиво изложил свои условия? – Толстый икнул, поднял брови, изучая хмурое лицо Худого.
— А если я…. отказываюсь?
— Вы хотите сказать, если Вы откажетесь? Вы ведь ещё не отказались. Если Вы откажетесь, и такое не исключено, то я пускаю пулю себе в голову. Здесь и сейчас и в присутствие всех, кто здесь находится. Вот, — Толстый щёлкнул пальцами, к столу подошёл человек и положил на скатерть револьвер: — Ах, да, весьма кстати моя супруга тоже здесь и, как и я, в полной готовности, ожидает Вашего ответа.
Толстый щёлкнул пальцами ещё раз. Другой человек подкатил  тележку для раздачи, накрытую белой простынёй. Толстый скинул простыню. На тележке лежала его обнажённая жена с накрашенным лицом, широко раскрытыми глазами. На горле зияла широкая резаная рана.
— Не правда ли, она прекрасна? М! – он коснулся её руки: — Ещё тёплая.
Худого вырвало прямо перед собой.
— Ну, уважаемый, что за моветон? Это, в конце концов, неприлично. Существует уборная для подобных акций. Ну? Вам лучше? Выпейте бренди. Это хороший, шотландский. Вот. Ну, так? Вы заставляете ждать. Даму. Насколько я понимаю, любимую. Итак? Ваше решение?

— Ах ты дрянь! – крикнул таксист шестнадцатилетней Джуди по прозвищу Вафелька, которая юркнула из его машины и уже на другой стороне улицы показывала ему свой зад, задрав юбку, сопровождая действие неприличным жестом.
— Сам себя обслужишь, старый козёл!
— Ну, попадись мне только! Чёрт бы её побрал, опять влетел на десятку.
Он обнулил счётчик. Из ресторана «Лагуна», возле которого он остановился, раздался выстрел.

— Я достаю свой кольт только в трёх случаях: чтобы зарядить, чтобы колоть орехи и чтобы стрелять. Он заряжен и орехов я не хочу. Но, похоже, мне придётся его достать, если мы не придём к взаимному соглашению, — Мак-Манус по прозвищу Большой Анус, откинул полу своего пальто, не сводя глаз с бармена.
Бармен выстрелил через стойку из двуствольного обреза, одновременно подсчитывая убыток. Мак-Манус отлетел, к сожалению бармена, прямо на стол, разнеся его в щепки, ломая при этом стул, пачкая трудноудаляемой кровью, ещё и успев выстрелить и попасть не куда-нибудь, а в недавно приобретённый самоиграющий инструмент фирмы «Джуд и Ко», доставленный специально из Нового Орлеана с валиками с записями произведений Куля Шпигеля – лучшего исполнителя йодля на всём Западном побережье. Учитывая, что было потрачено ещё и два патрона с картечью, ни кольт с серебряной насечкой и один доллар восемь центов (в последствие обнаруженные в пальто покойного), ни само пальто, ни сапоги, ни даже старый мексиканский мерин Ануса (сожравший ведро ячменя) явно не покрывали внезапно возникшие затраты. Плюс, наверняка, придётся хоронить нерасторопного джентльмена за счёт заведения.
— В чём дело, Бук? – голос проснувшегося и вылезавшего из-под стола шерифа Марва, отвлёк бармена Бука от печального сальдо.
— Чёрт бы его побрал, Марв! И всё из-за какой-то сраной вафли!
— Штраф один доллар, за ругань в моём городе…
— Ещё не лучше. Налей себе выпить, Марв.
— Так что с этой вафлей? Неужели ему не понравились вафли, которые печёт миссис Бук?
— Ещё как понравились, Марв! Он сожрал все. Осталась последняя. Я сам хотел её съесть, но этот гнусный вонючий мул…
— Ещё один доллар…
— …решил сожрать и её. «Вафелька», говорит: «Такая сладенькая. Такая тёпленькая». Я ему: «Не продаётся, мол, и всё тут! Сам хочу эту вафельку». А он давай мне втирать про свой кольт и сколько раз на дню он его достаёт, и сколько раз куда суёт. А я так понимаю: не тренди понапрасну, решил, доставай и стреляй, а не тренди. Ну, я и пальнул.
— Мда, Бук, — сказал шериф Марв поглядывая на лежащую на тарелке вафлю: — Вафли твоей славной Молли буквально сводят с ума. Последняя, говоришь?
Не успел бармен Бук кивнуть и сообразить к чему клонит шериф, шериф выстрелил из своего револьвера в Бука. Бук заметил, как прошившая его пуля разнесла за ним бочонок с виски.
— О, чёрт, — с досадой вымолвил Бук и рухнул, стараясь не задеть чего-нибудь из оставшейся обстановки.
— Ещё доллар, — шериф спрятал револьвер за пояс, перешагнул через конвульсирующего Бука.
Глаза Марва блестели ангельским радужным светом. Он осторожно, двумя руками, только кончиками трясущихся пальцев взял вафлю. Блаженная улыбка вожделения расплылась по его красному лицу.
— Вафелька, — произнёс он неожиданно писклявым дрожащим голосом: — Ням-ням…

Всех люблю)
Честно! 

Да вы итак знаете)

Есть рассказ с таким названием. 
Рассказ от лица мужчины, который приходит под мост, каждый год в дату смерти пятилетней дочери, на то место, где её тело изнасилованное и изуродавонное нашли. 
Он приходит погрустить и выпить.  Вдруг видит там бомжа. Начинает с ним делить выпивку.
Бомж, растаяв и захмелев, начинает в подробностях рассказывать своему незнакомому гостю, что он вытворял  пару лет назад с маленькой девочкой, которая припевала: «Рыбка в озере купалась»....

(посвящается Sophie)

Я пил проявитель,  я пил закрепитель,
Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,
Но не утонул ни в стакане,  ни в кубке.
 И чем-то понравился Любке.

— Вера, Надежда, Любовь, — нараспев произнес А, откупоривая бутылку; впрочем, сейчас не откупоривают, теперь открывают: — Вот те три кита, на которых ещё стоит, нет, не Земля. Земля, как известно не стоит, а благополучно покоится на черепахах — на этих непоколебимых вечных творениях. А стоит на трёх ипостасях человечество.
А сделал глубокий глоток, не поморщился. Какая эта была бутылка за сегодня? Третья? А за неделю? А за жизнь?
— Вера. Человек всегда верит и будет верить. Счастливцы в Бога, мудрые Богу. Нищий в богатство, богатый в то, что не в деньгах счастье. Больные в исцеление, живые в жизнь после смерти. Кстати, ты обратил внимание, какой противный и приторно надоевший звук издаёт эта отвинчиваемая пробка? Плохо, когда Веры нет. Грешники лелеют себя Верой в прощение, алчные праведники – Верой в вечность. Мужчины — женщинам. Женщины — мужчинам. Дети — взрослым. Старики – газетам. И это правильно.
Ещё глоток, поменьше.
— Надежда. Самый большой обман – это то, что Надежда умирает последней. Умирает человек. Надежда остаётся. Надежда вечна. В Вере, в тяжёлый час или минуту испытания можно усомниться, в Надежде – никогда. Матери надеются, что с их чадами никогда не произойдут те несчастья, которые постигли они сами. Солдат надеется, что убьют не его, а его товарища, с которым он минуту до атаки курил одну закрутку. Вот я, засыпая, и не надеюсь, что завтра Солнце вновь будет стучаться мне лучами в лицо, но я надеюсь, что после этой бутылки будет следующая. Какой всё-таки противный запах у этой дряни. Как ты ошибался, называя его эликсиром вдохновения. Эликсир порока, забвения, стыда. Я не предложил тебе? Прости мне эту… эту… не могу подобрать слово… неэтикетность, что ли. Любовь? На многих языках мира «любовь» и «счастье» пишутся и произносятся одинаково. Только не на нашем. Мы чётко разделяем эти понятия. Мы делим счастье на крупинки и стараемся хранить его, лелеять и помнить. Голодному счастье – сытость, бедному – богатство и бесчисленное количество антонимов, которые только приходят в сознание. И нет общего понятия любви. Это абсолютно субъективное, абсолютно эгоистическое, а между тем абсолютно жертвенное и бессознательное состояние.
Совсем маленький глоток.
— Только в первоисточнике нам ведают, кто способен на абсолютную любовь. Но нам она недостижима. Так же, как недостижим её обладатель.
Взятая протянутой рукой с подоконника сигарета задымилась. Глаза хоть и осмысленно, но бесцельно смотрели мимо. Брови вдруг нахмурились, потом приподнялись. Лицо Даши приняло совершенно детскую выразительность:
— А хорошо, оказывается, вот так посидеть… пропустить рюмочку-другую… По.., то есть порассуждать о Луне. О звёздах, которых, оказывается нет.
А спой мне, пожалуйста, про колоколенку. Я так устала...

— Ольга Владимировна, поймите же, наконец, я говорю абсолютно искренне, и уверяю Вас, что ни способствовать, ни тем более участвовать в Вашем грехопадении, которое Вы с непостижимым упорством намерены осуществить, я не стану, — Герман Петрович держал маленькую женскую ручку, прижимая к своей клетчатой жилетке. Огромные тёмные глаза, с не менее огромными и тёмными ресницами с ужасом и недоумением смотрели и внимали ему снизу вверх.
— Как? Вы отказываете мне?
— Ольга Владимировна…
— И Вы смеете? Смеете мне отказывать? Стоя здесь в этом своём пошлом жилете, тряся богомерзкой бородкой,  бесцеремонно держите мою руку. Вы чудовище! Отпустите меня!
— Это всё «Робинзон Крузо», определённо «Робинзон Крузо».
Вошёл Феклист, поглаживая седые бакенбарды. Заметил барышню и стоявшего около неё Германа Петровича. Закричал: «А-а-а!» и бросился бежать, старательно размахивая фалдами. Двигался он не очень быстро, хотя, судя по всему, очень старался придать ускорение.
Герман Петрович сосредоточенно проводил непонятное зрелище.
— Однако, позвольте откланяться.
— А теперь, прежде чем Вы навсегда исчезните из моей жизни, в которую Вы столь вероломно ворвались, подобно гнусной жабе, ответьте, почему Вы обращались ко мне не иначе, как Ольга Владимировна?
— Ну…. А почему бы и нет? – улыбнулся и пожал плечами Герман Петрович.
Барышня не сводила с его лица внимательного взгляда.
— А Вы всё-таки заходите, — тоже ответила вдруг она улыбкой и обнаружила отсутствие переднего зуба.
Выйдя за крыльцо, Герман Петрович смахнул с цилиндра невидимую пылинку, посмотрел на хмурящееся небо:
— Мда, это определённо «Робинзон Крузо».
Выглядывавший из-за ворот Феклист, старательно записал таинственную фразу на манжете.

В дверь позвонили. Рябов нехотя подошёл. Открыл. На пороге стоял крупный человек в военной шинели, фуражке, погоны полковника.
— Лечь! – скомандовал полковник.
Рябов лёг.
— Встать!
Рябов встал.
— Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Шевели задницей, бацилла! Встать!
Рябов ложился, вставал, шевелил задницей.
— Отставить! Вольно! Разойдись!
Полковник надел перчатки и начал спускаться по лестнице. На площадке остановился, поднял голову на Рябова:
— Сучара.
Пошёл далее, скрываясь в пролёте.
Пока Рябов соображал, как ему выполнить команду «разойдись», хлопнула входная дверь в парадном и он очнулся.
Следующий звонок оторвал его от сериала «Гонимая любовь».
— Кто там?
— Телеграмма.
Рябов осторожно отпер. Девушка, лучезарно улыбаясь, протянула ему бланк с текстом: «Гули, дай подателю сего сто рублей, а он даст тебе по». Без подписи.
— Чего по? – подумал вслух Рябов доставая сто рублей.
Девушка взяла деньги. Затем ударила ногой через приоткрытую дверь Рябову по яйцам. На четвереньках Рябов дополз до дивана, застав уже финальные титры «Гонимой любви».

— Отец мой ведь умер под судом, — заметил князь снова, — Хоть я и никогда не мог узнать, за что именно; он умер в госпитале.
— О, это по делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения, князь был бы оправдан. Так?
— Вы наверно знаете? — спросил князь с особенным любопытством.
— Еще бы! — вскричал генерал:
 — Суд разошелся, ничего не решив. Дело невозможное! Дело даже, можно сказать, таинственное: умирает штабс-капитан Ларионов, ротный командир; князь на время назначается исправляющим должность; хорошо. Рядовой Колпаков совершает кражу, — сапожный товар у товарища, — и пропивает его; хорошо. Князь,  (и заметьте себе, это было в присутствии фельдфебеля и капрального)  распекает Колпакова и грозит ему розгами. Очень хорошо. Колпаков идет в казармы, ложится на нары и через четверть часа умирает. Прекрасно, но случай неожиданный, почти невозможный. Так или этак, а Колпакова хоронят. Князь рапортует, и затем Колпакова исключают из списков. Кажется, чего бы лучше? Но ровно через полгода, на бригадном смотру, рядовой Колпаков, как ни в чем не бывало, оказывается в третьей роте второго батальона Новоземлянского пехотного полка, той же бригады и той же дивизии!
— Как! — вскричал князь вне себя от удивления.
— Это не так, это ошибка! — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской смотря на него.
— Но, друг, мой, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы! Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но...

— Вот смотрю я на Ваш портрет и думаю, кто Вы? Что Вы такое? Молодой. Судя по глубокому блеску, образованный. На умишке одни девочки и планы-мечты по переустройству мира. Вчерась только мамаша Ваша Вам подолом соплю утирала, а сегодня Вы «личность». Дипломированная сволочь. Да-с! Очередная штампованная пустотина, пополнившая ряды заурядностей, винт, вкрученный в механизм, не обязанный, да и не желающий понимать его назначения. Пройдёт время. Блеск сменится тусклым мерцанием. Вы пресытитесь девочками. Вы поймёте, что мир Вы переделать не можете, поскольку Вы его не создавали. Что человечество не в последние годы и не сейчас стало развратнее, более жестоко, более алчно. Что люди были такими с момента сотворения, и полностью раскрыли эти свои достоинства после позорного изгнания из Эдема. Возьмите библейские сюжеты. Убийство, предательство, блуд, войны на истребление, инцест. Все возможные сценарии написаны ещё в Ветхом завете, и играются по-прежнему одинаково. Только в разной интерпритации. Ничего нового за тысячи лет своего существования так называемое Вами человечество не придумало. Не просветлело. И сравнивая, можно сказать, что даже несколько смягчилось. И даже научилось оправдывать свои мерзости самым простым путём: узаконивая их. Я доступно для Вашего мозга изъясняюсь? Ну, отлично. Так вот, что я Вам хотел сказать, юноша. Если когда-нибудь, не приведи господи, Вам доведётся попасть в Латовск, ни в коем случае не вздумайте заходить к сапожнику Михееву.
— Что так?
— Он чинит сапоги!
— Что удивительного в том, что сапожник чинит сапоги?
— А Вы, позвольте полюбопытствовать, считаете подобное нормальным?
— Более чем.
— В таком случае, мой несчастный юный друг, дальнейшую беседу считаю бессмысленной и нецелесообразной.
— А что, собственно, ненормального в том, что сапожник чинит сапоги? Если бы он в своей лавке продавал семечки на вес, это могло бы вызвать некоторое недоумение. А если сапожник чинит сапоги, в чём же здесь ненормальность?
— Приятно было познакомиться.
— Позвольте, я попрошу объяснений.
— Спокойной ночи.
— Или что, этот Ваш Михеев, может быть, не чинит сапоги, с чего же тогда ему называться сапожником?
— Всего наилучшего.
— Что же случится, если я вдруг, по оказии или недоразумению окажусь в Латовске и зайду к Михееву?
— Пустота… Абсолютнейшая пустота… Вакуум… Пробка… Одни девочки и закон сообщающихся сосудов… Спать пора, юноша, погасите лампу, будьте добры. Следующая станция только в семь утра. А ведь ещё считает себя образованным человеком, кошмар. Вакуум. Да, и не вздумайте меня бить. Я пожалуюсь смотрителю.