Полупанов достал из внутреннего кармана чекушку:
— Мой папаша пил, как бочка. И погиб он от, — нежно поцеловал бутылочку: — от вина.
Кто-то потянул Полупанова за рукав. Он спрятал чекушку, покосился влево и вниз. Оттуда на него из-под вязанного берета смотрела круглая физиономия немолодой тётки в огромных очках, она улыбнулась и ещё раз дёрнула Полупанова за куртку:
— Привет.
— О! Привет, — прищурился Полупанов, стараясь разглядеть в черепашьей физиономии что-нибудь знакомое: — Вот ведь средь шумного бала случайно, так сказать, в тревоге мирской суеты....
— Да, суета, суета...
— Сколько лет-то прошло?
— А сколько зим!
— Ой, и не говори.
— А что это ты столько лекарства набрал? Ты болеешь? — сочувственно залепетала черепашка, заглядывая в пузатый пакет в руках Полупанова.
— А? Нет. Это коровам.
— А у меня Эдгар простудился, — слеза покатилась по пухлой щеке.
— Сын?
— Дочь.
— Ага, — Полупанов замялся: — Знаешь, я пойду. Там меня ждут.
— Коровы?
— И коровы. И козлы.
— Ну, увиделись и ладно.
— Ты ведь Ира, да?
— Нет.
— Нет?
— Нет. Я Вова.
— Угу, — задумался Полупанов, поглаживая внутренний карман: — Ну, пока, Вова…
Тебя я увидел, но тайна
твои покрывала черты…

P.S.

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдалённой свирели,
Как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моём сердце звучит.

В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь —
Я вижу печальные очи,
Я слышу весёлую речь;

И грустно я так засыпаю,
И в грёзах неведомых сплю.
Люблю ли тебя — я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!

Алексей Константинович Толстой, аптека г. Москвы, январь 1851 г.