Он сидел напротив меня в ореховом кресле, закинув нога на ногу, одетый в махровый засаленный халат. Небритая помятая физиономия выпускала струйки табачного дыма папиросы, которая жила в его левой руке, на картины Матисса и Гутмана, покрывавшие стены. Правой он звучно почесал волосатые яйца, задрав полы халата и продолжил:
— Для неограниченного употребления Запад позволил только алкоголь и табак. Мы сейчас гораздо больше тратим на напитки и табак, чем на образование. Это, конечно, не удивительно. Стремление бежать от своей самости и окружения присутствует почти в каждом почти постоянно. Позыв сделать что-то для молодых силен только в родителях, да и в тех – лишь те несколько лет, пока их дети ходят в школу. В равной степени не удивительно сегодняшнее отношение к напиткам и табаку. Несмотря на растущую армию безнадежных алкоголиков, несмотря на сотни тысяч людей, которых ежегодно увечат или убивают пьяные водители, популярные комики по-прежнему острят по поводу алкоголя и приверженных ему. И, несмотря на свидетельства, связывающие сигареты с раком легких, практически все расценивают курение табака как явление едва ли менее нормальное и естественное, чем прием пищи. С точки зрения рационального утилитариста, это может показаться странным. Для историка же это – именно то, чего следовало ожидать. Твердое убеждение в материальной реальности Ада никогда не отвращало средневековых христиан от того, к чему побуждали их амбиции, похоть или алчность. Рак легких, дорожные происшествия и миллионы несчастных и плодящих несчастье алкоголиков – факты, еще более бесспорные, нежели факт существования Инферно во времена Данте. Но все эти факты далеки и несущественны по сравнению с близким, ощущаемым фактом стремления – здесь и сейчас – к освобождению или успокоению, к тому, чтобы выпить и покурить.
— Раз уж ты заговорил о религии. К алкоголю разные конфессии...
Он поводил поднятым указательным пальцем в воздухе. Веки прикрыли мутные пожелтевшие глаза:
— Питие не может быть освящено, если не считать тех религий, которые не придавали большого значения благопристойности. Поклонение Дионису или кельтскому богу пива было делом громким и безобразным.
— Но христианство...
— Обряды христианства несовместимы даже с религиозным опьянением. Это не приносит вреда производителям крепких напитков, но очень плохо для христианства. Не счесть числа тем личностям, которые желают самотрансценденции и желали бы обрести её в церкви. Но, увы – «голодная паства глядит вверх и некормлена.» Они принимают участие в обрядах, они слушают проповеди, они повторяют молитвы, но их жажда остается неутолённой.
Он жестом показал налить ему. Я налил. Вялая ладонь цепко обхватила стакан.
— Разочарованные, они обращаются к бутылке. По крайней мере, ненадолго каким-то образом это срабатывает. Церковь по-прежнему может посещаться, но это – не больше, чем Музыкальный Банк из батлеровского «Егдин». Бог по-прежнему может признаваться, но Он – Бог только на вербальном уровне, только в строго пиквикианском смысле.
Скривя гримасу, выражающую полное отвращение, он посмотрел на содержимое стакана, обречённо вздохнул и залпом осушил его. Поморщился.
— Э — э...
Он уставился на меня. Осознав, кто я, завершил поток:
— Действительный объект поклонения – бутылка, а единственный религиозный опыт – то состояние ничем не сдерживаемой и воинственной эйфории, которое следует за проглатыванием третьего коктейля. А теперь..., — стакан выпал из руки на персидский ковёр: — Пошёл на… уй отсюда!
Я закрыл блокнот, спрятал в карман карандаш и молча вышел из кабинета.
Я закончил книгу.