— А фамилие Ваше, позвольте узнать? – спросил гостя Семён Емельяныч.
— Снегирёв, с Вашего позволения, — встал и поклонился мужчина средних лет в штанах английского покроя.
— Э, как-как?
— Снегирёв.
Две девицы, сидевшие поодаль на кушетке, прыснули, прикрываясь ладошками.
— Ну, — повернулся к дочерям Семён Емельяныч: — Это ничего. Да Вы садитесь. В ногах правды нет. Снегирёв это ничего. Вот прошлым летом к Настеньке исправник Жополизов сватался. Вот ведь, не к столу сказано, лицо у него такое… и языком всегда так слюп-слюп, слюп-слюп. Снегирёв это ничего.
— Ах, папенька, не Жополизов вовсе, а Пополузу. Он ведь из греков, — вставила Настенька.
— Мда? Хэ. Ну, из греков он или не из греков, а человек полезный был и при деле. Вот только за воротник любил заложить. И что характерно: примет бывалоче и сразу к Настеньке с корзиной цветов, шампанским. И мне говорит: «Семён Емельяныч, люблю Настасью Семёновну, жить без неё никакой возможности не имею». Полгода ходил таким манером. Да вот беда, перевели его куда-то под Рязань. Слышал, что в Москве теперь, и пить, говорят, совсем бросил. В общем, пропал человек. А Вы насчёт рюмочки как? Употребляете?
— Не имею такой привычки.
— Ну. По воскресениям там, или на именины, а после баньки-то, как жахнешь! Огурчиком малосольным с сальцом закушаешь и к девкам, а? А потом к цыганам к Кривопалому, а? Ух! Очи чёрные, очи страстные!
— Я не совсем… Я человек моральный, в какой-то мере даже нравственный…
— Папаня…
— Да? А как фамилия Ваша, Вы сказали?
— Снегирёв.
Девицы опять захихикали.
— А, да-да. Снегирёв это ничего. Тут давеча к Дашеньке, к Дарье Семёновне, стало быть, посватался некто Пердунов. Ну, думаю…
— Перунов, папа…
— Ну, я и говорю. Так этот Пердунов с порога мне и заявляет. Я, говорит, рода знатного, женюсь и супругу в Перербург забираю, только вынь да положь ему в приданое миллион рублей ассигнациями. «Отчего же непременно ассигнациями? А золотыми червонцами не желаете получить?», интересуюсь у Пердунова. Он аж засиял. Вполне можно, говорит, и даже очень хорошо. Ну, я крикнул Гришке, тот спустил Мафусаила с цепи. Только этого знатного Пердунова и видели. Мафусаил лишь к вечеру вернулся, в пасти штаны принёс. Вот, аккурат как Ваши. А Вы как, сударь? Вы какое приданое ожидаете? В ассигнациях или…
— Я, Семён Емельяныч, Настасью Семёновну полюбил, я человек не слишком состоятельный, но нахожусь при хорошем деле и ожидаю хороших прибылей. Единственное, чего жду от Вас, так это Ваше родительское благословение и согласие Настасьи Семёновны.
— Да будет Вам. Дело решённое и о приданом поговорить вовсе не предосудительно. Ну, миллиона я за Наськой, конечно, не дам, но…
— Семён Емельяныч…
— …но, сто тысяч. Уж извините ассигнациями. Да домик у меня под Астраханью. Хороший, деревянный в два этажа со всеми посудами и перинами. А? Ну, и пароходик. Так и зовётся «Анастасия». Будете по Волге туда-сюда, так сказать, из варяг в греки. А в случае и продать его можно будет. Ну, что?
— Семён Емельяныч, я право же…
— О, хе-хе, что? Заблестели глазища-то. Как у кота!
— Пардоньте-с?
— Мурло куриное. Слюни подберите, красавец Вы наш несусветный, а то ковёр ненароком нам испачкаете. Как бишь там тебя?
— С-Снегирёв.
— Вот-вот, и я говорю… — Семён Емельяныч поднялся, подошёл к окну, вытирая руки о жилетку на брюхе: — Гришка!
— А? – отозвался голос.
— Глянь, Мафусаил не спит?
— Никак нет!
— Ну, — Семён Емельяныч приблизился к недоумевающему Снегирёву, положил ему ладонь на плечо: — С богом, что ли?
Снегирёв бросился прочь.
Сёстры хохотали, катаясь по кушетке. Семён Емельяныч с укором и добротой посмотрел на них и покачал головой:
— Э-э-эх, эдак я вас никогда замуж не выдам. Ну? Чем тебе этот-то не угодил?
— Па, хи-хи, как? У него ж фамилия… хи-хи…
— Да уж, фамилия у него, конечно,…, — Семён Емельяныч почесал свою окладистую бороду, вздохнул: — Не приведи, господи.