Штабс-капитан брезгливо бросил газету на столик. Достал сигару, начал нервно хлопать себя по карманам и аксельбантам в поисках коробка. Я протянул ему зажжённую спичку. Он прикурил:
— Благодарю.
Пыхнул, задумчиво уставился в окно купе, за которым медленно проплывала, уже погружавшееся в сумерки природа среднерусской полосы. Поезд подъезжал к станции.
— Жалость унижает… Тоже мне, открыл Америку.
— Это Вы о чём?
Усатый офицер кивком показал на газету и вновь обернулся к окну:
— Да, чёрт побери, жалость и вправду унижает. Мало того, даёт объекту жалости полное ощущение своей беспомощности, никчёмности, ничтожества. Жалость – это наивысшая форма унижения!
— Ну-у…
— Гордость? Нет. Это не гордость. С гордостью можно стерпеть и перенести всё. Всё, кроме жалости. Хотите унизить человека, — он постучал по газете:
— Пожалейте его. Тикусё! Сделайте из него идола сострадания, уничтожьте в нём цельную личность. Я…
Тут он поперхнулся, вдруг помрачнел:
— Нет-нет, — он отмахнулся от предложенного коньяка: — Я уничтожил в себе функцию жалости. Я вывел другой закон: жалость перебраживает в злость.
— То есть?
— Вы были когда-нибудь на похоронах?
— Да, увы.
— Конечно же, видели вдовушек, причитающих: «ой, на кого ж ты нас оставил»? Даже мёртвому идут упрёки! Я злюсь на свою собаку, которая сдохла от своей тупости и жадности, я злюсь на своего подчинённого, который получает пулю в голову по той же причине. Как мамаша злится и орёт на своего малыша, порвавшего коленку. От любви и от страха. Она злится от жалости, от злости, которую в ней вызывает та эгоистичная мысль, что она могла его потерять и осознания невозможности предотвратить, то есть, опять же своей беспомощности. Жалость перебраживает в злость, а злость – это дитя бессилия. Позвольте, я всё же…
Штабс-капитан схватил стакан и залпом опрокинул его, утерев усы.
Глядя на его лицо, вернее на то, что на нём изобразилось, мне стало смешно и жалко, но отнюдь не злобно.
— Однако подъезжаем, — он расстегнул кобуру, достал револьвер, скорчив физиономию, проверил барабан. Выглянул в окно: — У-у…
Тут и я заметил, что перрон был оцеплен жандармами, а у здания станции стоял казачий разъезд.
— Жалость, друг мой, милостивый государь, жалость, — он налил второй коньяк, театрально оттопырив локоть, сделал второй залп.
— Нет жалости во мне и не спроста,
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа, — совершенно неожиданно заявил штабс-капитан Рыбников Василий Александрович, кивнул и стремительно вышел из купе.
Вскоре на перроне послышалась беглая стрельба, звон битого стекла, также вскоре и стихшие.
Выходя из вагона, я отметил для себя две вещи, непроизвольно вызвавшие у меня улыбку. Первое – ну, никак у нас без мата и битых стёкол; и второе – как, всё-таки, хорошо быть трезвым.
Начальник местного охранного отделения, встречавший меня, воспринял мою улыбку, судя по всему,  весьма субъективно и вытянулся ещё сильнее и ещё усерднее выпучил глаза.