Я стоял на краю оврага, внизу шумела река, вокруг поднимались горы с ещё далёкими снежными вершинами. Высокие ели, словно королевские гвардейцы в голубых мундирах возвышались неподвижно, пряча в своей тени загадку. Солнце совсем близко, надо только дотянуться ладошкой, подпрыгнуть, чтобы ухватить горячий лучик.
— А давай не вернёмся, — предложил я ему.
— Как это?
— Останемся здесь. Навсегда.
— Как это, как это не вернёмся? Надо, надо возвращаться, а то затемно не успеем спуститься, — он перестал жевать и начал спешно укладывать вещмешок, гремя алюминиевой посудой, противно шурша целлофаном.
Да. Надо. Надо возвращаться.
— Знаешь, только здесь понимаю, насколько бессмысленно всё то, что там, внизу. Хм, мышиная возня, — вздохнул я: — Впрочем, нет. В мышиной возне, пожалуй, смысл есть. По крайней мере, для мышей. Ты заметил, как здесь страшно?
Он с опаской огляделся, поправил рюкзак на плечах:
— Пойдём, а?
Наверху страшно, внизу омерзительно, забиться бы здесь; посередине так приятно уютно, как в тёплом преданном лоне желанной подруги, в томном состоянии бесконечной сладкой эйфории. Обходились же древние люди без консервных ножей. А почём знать? И с чего и кто решил, что собаки дальтоники?
Я ещё раз прошёлся взглядом по вершинам, лесу, о чём-то ворчащей, вечно недовольной реке, встретился с его ожидающими глазами.
— За мной, барышни.
Мы не спеша потопали на спуск по уже проторенной дорожке.