— И вот вернувшись к исподнему…, — продолжил внезапно очнувшийся Заблудский: — Вот Вы убеждённо утверждаете, что момент истины, истинная сучность человека проявляется в экстремальных ситуациях, когда срабатывает заложенный в сучности инстинкт самосохранения, открываются скрытые способности, не употребляемые сучностью в период благополучия и отсутствия физической угрозы?
— М-м-м…, — простонал горизонтальный Кугель.
— Понимаю. То есть истекающий вывод, что умность и глупость человека, а равно как и его прочие качества просыпаются в момент опасности, а до сих тех пор, они находятся, как сказать, в состоянии анабиоза, летаргии за ненадобностью, то есть подчиняясь всё тому же закону сохранения энергии?
— М-м-му…
— Ну, в самом деле. Разве объяснишь какому-нибудь дикарю, почему нельзя попасть стрелой в Солнце? Ведь его видно. А что оно за миллионы расстояний и закон всемирного тяготения. А забрось нашего очкастого вумника с его своими восемью высшими образованиями в какие-нибудь пампасы колорадские, и суток не протянет, имея при себе все свои логарифмические линейки, секстанты, дерьмометры и хренометры с колбочками… А с другой стороны, изъять дикаря да в цивилизованный город, вроде наших Верхних Тычей, держу пари и часу не выдержит.
— Мму-у…
— Как-как?
— Э-э….
— Ну, пан Кугель, это Вы уж через чур. А всё потому, что никак супротив природы переть невозможно. И не было такого, чтобы муха слона, пардон, любила.
Заблудский выразительно поднял указатиельный палец и впал в кислородную кому. Кугель попытался нащупать источник возникающей приятной истомы, но, не обнаружив его в положенном месте, высморкался в свою густую бороду, неприятно стучащую ему по носу.