Помню, один мой друг купил как-то в Ливерпуле пару сыров. Чудесные это были сыры — выдержанные, острые, с запахом в двести лошадиных сил. Он распространялся минимум на три мили, а за двести ярдов валил человека с ног. Я как раз был тогда в Ливерпуле, и мой друг попросил меня, если я ничего не имею против, отвезти его покупку в Лондон. Он сам вернётся туда только через день-два, а этот сыр, как ему кажется, не следует хранить особенно долго.
— С удовольствием, дружище, — ответил я. — С удовольствием.
Я заехал за сыром и увёз его в кэбе. Это была ветхая колымага, влекомая кривоногим запаленным лунатиком, которого его хозяин в минуту увлечения, разговаривая со мной, назвал лошадью. Я положил сыр наверх, и мы тронулись со скоростью, которая сделала бы честь самому быстрому паровому катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперёд с резвостью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы ещё не достигли конца улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам. Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков и возницы.

Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я всё же вошёл, положил свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно ёрзать на месте.
— Здесь очень душно, — сказал он.
— Совершенно нечем дышать, — подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла. Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились мёртвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся в отделении вдвоём. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришёл в какое-то подавленное состояние, так что от Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа.

С Юстонского вокзала я отвёз сыры на квартиру моего приятеля. Его жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
— Что случилось? Скажите мне всё, даже самое худшее.
Я ответил:
— Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к Вам. Надеюсь, Вы понимаете, — прибавил я, — что сам я здесь ни при чём.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернётся, она с ним ещё поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
— Не согласитесь ли Вы подержать сыры у себя до приезда Тома? Позвольте мне прислать их к Вам.
— Сударыня, — ответил я, — что касается меня лично, то я люблю запах сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, — вдова и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал — красноречиво, возражает против того, чтобы её, по её выражению, «обижали». Наличие в её доме сыров вашего мужа — я это инстинктивно чувствую — она воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю вдов и сирот.
— Прекрасно, — сказала жена Тома и встала. — Тогда мне остаётся одно: я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово.

Счёт из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив все расходы, выяснил, что сыр обошёлся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. После этого мой приятель в одну тёмную ночь отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путём оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увёз его в один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и чахоточные.

Джером Клапка Джером: 2 мая 1859 - 14 июня 1927