Не хотел вот эти поздравлялки устраивать, ну да ладно.
Сегодня получил в конторе расчёт и был отправлен по месту жительства.
Как вы поняли, я уже датенький с утра.
Филомизировать не буду, скажу просто:
ВСЕХ ЛЮБЛЮ, ВСЕХ ОБНИМАЮ, наконец-то прошёл этот чудовищный год.
ВСЕХ ЦЕЛУЮ (к Алексею не относится)
Берегите своих мужчин, своих деток, пап и мам, берегите себя, это не сложно)
Ну, всем, кто меня знает, ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЮ)

Конец декабря. В королевстве окутано гирляндами всё. То есть абсолютно. В неоновых огоньках даже тротуары и скамейки. Змейки светлячков обвивают фонарные столбы и опиленные вязы. Праздник. Снег.
Снежинки медленно падали обрывками сахарной ваты на кусочек планеты.
Пара не спеша шла по людной вечерней зимней улице.
Он держал Её под руку, Она положила голову ему на плечо и слушала его бархатный голос. Он декламировал чётко, с расстановкой:
— Снег кружится, летает. Летает!
И позёмкою клубя,
Заметает. Следы! Заметает
Всё. Что было до тебя?
Как Вы думаете, Аделаида Викторовна, если я пёрну, пойдёт пар из-под пальта?
Они остановились.
— Вот что, Вы постойте, а я пройду чуть вперёд и пёрну, а Вы посмотрите, хорошо?
Мужчина пробежал вперёд, замер:
— Ну? Как? Видно? Аделаида Вик…., — он обернулся и с унынием обнаружил, что остался один.
— Странно, — пожал Он плечами: — А говорили Есенин женщинам нравится. Эх, права мама, Тютчева надо читать, Тютчева!

— Наталья Семёновна, а как Вы относитесь к Тютчеву?
— Обожаю.
— Позволите Вам прочесть?
— С удовольствием!
— М-м, что-нибудь из раннего:
Шапку-невидимку на письку надену.
Станет моя писька невидимая.
Лягу на девчонку, а письки-то нету!
Вот удивится. Девчонка. Моя.
На… На… Наталья Семёновна… Тьфу, — раздосадовано хлопнул Он себя вязанными варежками по бокам: — Нет. Надо переходить на прозу…
— Э, мужик!
— А?
— Прикурить есть?...

Вы вот всё книжки читаете, а мы тут с Ватсоном кинишки смотрим, кинишки.

Несмотря на название это, пожалуй, лучший американский фильм, что я посмотрел в уходящем году.  Даже отечественный дубляж не в состоянии был его изуродовать.
Фильм шикарный. Любителям поплакать и улыбнуться сквозь слёзы. Актёры тоже ничего так. Сэм Рокуэлл, этот мужичок в плохих картинах не снимается.
В общем, рекомендую.

«Шерлок Холмс ненавидел такие дни. Пытаясь убить скуку, он либо насиловал скрипку, либо палил в стену из револьвера, выбивая монограмму королевы».
Ян Егорович отложил газету:
— Рисовать на стене дырами от пуль — это я ещё могу понять. Пушкин развлекался этим регулярно, стреляя по мухам в унынии творческого запора. Да что там Пушкин. Наш Карл Иваныч, поставит бывалоче денщику на голову пешку или там ладью, «спляши-ка, братец Степан, комаренского!», тот пляшет, а Карл Иваныч стопочку жахнет промеж бакенбардов и из пистолета выцеливает, и попробуй Степан уронить! Всё по новой. Давно что-то не слыхать про него. Тут одно из двух: или фигурки закончились, или денщик захворал.
— Скажите пожалуйста!
— Да-с. Я и говорю, дело ясное и вполне себе даже закономерное. Но помилосердствуйте: насиловать скрипку? Это уж, простите великодушно, не понимаю. Решительно не понимаю.
— Англичане, — скептически ответил собеседник Яна Егоровича: — Народ чудной и, я бы заметил, не всегда сообразен. Они от природы склонны к неистовству. Абсолютно убеждены, что произошли от обезьяны и при этом считают себя лучшими представителями человечества.
— Бог с ними, с обезьянами. Но скрипка! Друг мой. Скрипка! Причём, смеют заявлять об этом публично, значит смеют предполагать, что это нормально, даже естественно для мыслящего человека – скрашивать досуг, предаваясь подобному времяпрепровождению. А что же будет далее? Контрабас? Виолончель? Всему есть предел, в конце-то концов!
— Ян Егорыч,  не берите так близко к сердцу. Тут, видимо, опечатка или ошибка переводчика. Позвольте газету. Ну, вот же, перевод Рунича под редакцией Привалова.
— Кто это?
— Понятия не имею. Но я обещаю Вам, что достану оригинальный текст и мы подробно разберём в чём тут дело.
Ян Егорович порозовел, как курсистка, вздохнул, достал из-за кресла коричневую гитару с алым бантом на верхнем ладу, трепетно обнял инструмент:
— Вот. Вещь. Сыграю-ка я для души…
— Ого! Сделайте одолжение, Ян Егорыч…
Толстые пальцы с дрожью прошлись по лаковым полированным изгибам, коснулись струн у деки. Рот жадно впился в бант, язык облизывал колки и гриф. Не выпуская гитару из объятий, Ян Егорович с урчанием повалился на ковёр и вот семиструнная начала издавать под ним желанные звуки. Когда последняя нота завершила «Полёт шмеля» жалобным писком раздавленного насекомого, маэстро, тяжело дыша, в изнеможении опрокинулся на спину. Его мутный взгляд уловил согнувшуюся фигуру человека в сюртуке, на цыпочках крадущегося к выходу. Фигура замерла. Ян Егорович быстро посмотрел на висевшее над диваном ружьё, но, воскликнув «Браво!», сюртук уже выскочил за дверь.
— Решительно не понимаю. Скрипка…, — недовольно пробурчал Ян Егорович, утирая губы.

— Вот я, значит, этот градусник…
— Валерьяныч!
— А то Италия, Италия…
— Валерыч!
— Ну, что там ещё? Чего тебе, Синяк? Почему мешаете, гражданин?
— Я конечно дико извиняюсь, товарищ профессор, но уже третий час пошёл. Я не против взаимного обмена знаниями и научным опытом с забугорным контингентом, однако мне бы в ватер клозет отлучиться, а потом хоть до вечера продолжайте.
— Чё?
— До ветру, говорю, надо!
— А. Одну минуту, коллега, мы тут уже заканчиваем. Обожди. Так вот. Я и говорю, привыкли, чуть что Италия. Вот ты, очкастая, кто? Откудава будешь? Уэр ю фром из? Манчестер? Футбол, пиво, Шерлок Холмс, кукуруза. И ничего с Возрождения не поменялось. Так, нет? Жили вы в лесу, молились колесу, пока мы вас рыбу удить не научили и тапочки носить. Потому приятель, землячок твой про Италию и писал, и, кстати, весьма точно. Вот где цивилизация была. Культура. Рим. Венеция, каналы, Ромеы, Жульетты, пьяный мавр душит Дездемону, трезвые Монтеки режут Капулетти. Верона? Да? Какая разница? Гондольеры везде одинаковые. Одни гондолы. Куда не плюнь, в гондольера попадёшь, или в художника, или в скульптора, или на худой конец в кардинала какого-нибудь, там их тоже тогда не сосчитаешь сколько было, да и сейчас не меньше. Эх! Вы-йду на улицу, гляну на село-о!
— Валерьяныч! Гоблин приехал!
— Всё! Хорошего понемногу. Вынужден закруглиться. Благодарю за внимание. Теперь дружно не забыли, скинулись дяде профессору на новый градусник. Вот. Это что такое? Эвро? А-а. Вэлком. Фэнк ю вери мач. Приезжайте ещё. Я вам про Грецию расскажу. Аривидерчи! Белиссимо, говорю, белиссимо…

  — Валерьяныч, выручай!
— Чего?
— Арнольд Адольфович не придёт, позвонил, говорит срочно в Германию вылетает, будет после обеда. Там его какого-то родственника откопали.
— И чё?
— Студенты собрались. Ждут!
— Так и отпустите их с пары. Только рады будут.
— Да наших бы я сам в дугу послал. Из Манчестера, мать его, приехали.
— А-а… Ну-ну…
— Все заняты. Майя в декрете…
— Это я в курсе.
— Зинович в запое.
— Ну, так ить, святое дело.
— Елена Санна… ну, сам знаешь, она этот Манчестер на дух не переносит.
— М-да уж. Натура тонкая. Недаром английский преподаёт.
— У меня семинар в «Октябрьском». Сам понимаешь.
— Не понимаю.
— Пятёру даю.
— Я, между прочим, на посту.
— Десять!
— И не уговаривайте. На кого я пост оставлю?
— Я Синяка поставлю. Посидит два часа на проходной.
— Синяка? Хм. Ладно. Тема?
— Италия, эпоха Возрождения.
— Пф. Да делать нечего. А они по-русски понимают?
— Лучше нас с тобой. Давай, я побежал. Десятка за мной.
— М-м…
— И магарыч.
— Ладно. Италия, так Италия. Уж выручу родной институт. Русские своих не бросают.
— Всё! Давай. Восьмая аудитория. Только, Валерьяныч, без мата.
— Обижаете, гражданин ректор. Всё будет белиссимо.
— Как?
— Заябись. Я сегодня в форме!

— А давай устроим на этот Новый год что-нибудь грандиозное?
— Боюсь у нас несколько разные понятия о грандиозности.
— Устроим безумные скачки!
— С препятствиями?
— Конечно!
— На 137 рублей не особо-то разгонишься.
— А правда были времена, когда это были сумасшедшие деньги?
— Ну, не такой уж я и древний, чтобы помнить ту чудную эпоху. Но вот знающие люди пишут, что академик Ломоносов получал триста рублей в год и прекрасно себя чувствовал.
— Бородавочник!
— Скумбрия.
— Лапсердак!
— Выхухоль!
— Так нечестно! Ты мухлюешь!
— Конечно. Потому что я умный.
— А я, значит, дура, да?
— Но это не утверждение. Это гипотеза.
— Брундуляк.
— Бездоказательно. А что, если проводить старый год и встретить новый дома? Без интернета, без телевизора?
— То есть трезвыми?
— Да.
— Ты реальный психопат. Я всегда это знала.
— И телефоны отключим.
— Жесть.
— Зато это будет самое грандиозное. И совершенно…
— Что?
— Абсолютно…
— А?
— Непредсказуемо.
— Ой.
— Только представь… Однажды, в студёную зимнюю пору, он из лесу вышел…
— Кто?
— Большой и жирный…
— Ай!
— Саламандра!
— Я описилась…

Из кустов выскочил поп. Придерживая полы рясы, он, пригнувшись и, не смотря на неудобство, довольно резво пересёк улицу, запрыгнул в подводу, с криком: «Уходим!» ткнул в спину человека с пейсами, в чёрном котелке. «Цоб-цобе!», человек на козлах ударил что было сил кобылу кнутом и вскоре телега, качаясь из стороны в сторону, скрылась из виду.
— М-да, — протянул Шмелёв, раскуривая папиросу: — Чтой-то попы разбегались. Не к добру это. Не нравится мне этот город.
— Хэй! Цоб-цобе! Хэй! – телега лихо промчалась в противоположном направлении и было очевидно, что кучеру сложно управляться с кобылой.
— Определённо не нравится, — Шмелёв смахнул с кителя брызнувшую на него грязь: — Еремеев! Серафима!
— Я, Ваше Благородие!
— Строй сотню.
— Слушаюсь. Сотня! – заорал Серафима: — Становись! Рысью!
— Цоб-цобе! Хэй! Хэй!
На этот раз поп соскочил на ходу и юркнул обратно в кусты.
Прапорщик Шмелёв внимательно наблюдал за удаляющимся транспортом, развивающиеся пейсы возничего придавали зрелищу что-то демоническое.
— Марш! – дал отмашку Еремеев.
Из кустов хорошо поставленный бас запел «Во славу», от неожиданности кони дёрнулись. Выровняв строй сотня Шмелёва отправилась на север, чтобы обойти возникший на её пути город, отмеченный на карте как Щучий Яр.