— Не, ну вы представляете? Представляете? – красивая Рита, ворвавшаяся в кафе словно пурга в июльский день, бросила телефон на столик за которым сидели её подруги. Телефон устремился по плоскости, неумолимо следуя закону инерции.
— Представляем, — умная Вика вовремя подняла бокал с вермутом, предотвратив его столкновение с возникшим переговорным устройством розового цвета.
Красивая Рита по-кошачьи устраивала зад на стуле:
— Я его спрашиваю: «Ты дурак?». Он молчит, глазами хлопает: «В каком смысле?». Идиот. Простой же вопрос, подразумевающий ответ либо «да», либо «нет». Ну, почему мне так не везёт? Или, наоборот, почему мне так везёт на дураков?
Наталья удивлённо подняла брови.
Умная Вика устало выдохнула и подала бокал Рите:
— Одинокие красотки, а уродки – нарасхват.
Розовый прямоугольник вдруг ожил, заёрзал, противно затрендел омерзительным рингтоном компании «Аpple». Ладошка Риты потянулась через стол. — Даже не думай, — Вика брезгливо смахнула вопиющий телефон в свою сумку. — Ах. — Вот именно. Наталья попросила извивающегося зализанного глистообразного официанта принести тортик. Тот, подпёрдывая, бабски виляя тощими бёдрами, побежал на кухню.
Ангелина долго и внимательно рассматривала извлечённое из стиральной машинки большое махровое полотенце, а вернее то, что от него осталось. Она хмурила брови, надувала губы, пальцы перебирали влажную тряпку, нос непроизвольно брезгливо морщился. — Как из жопы! — девушка бросила предмет в пластмассовый тазик и понесла развешивать бельё на балкон.
— Рафаил Сабачини? «Одиссея капитана Бляда»?
— Рафаэль Сабатини. «Одиссея капитана Блада».
— Как? А-а, не, тогда не надо. Спасибо.
Капель датского короля не найти полезней
— Когда домой придёшь, котик?
— Часов в семь.
— Что на ужин хочешь?
— М? Фаршированные перцы, печёнку в сметане, холодец с горчицей, селёдку под шубой и стакан водки под маринованные маслята.
— Чего? Ты охуел что ли?
— Ты спросила, я ответил.
— Пиздюк ебанутый. Лучше вообще не приходи!
— М-да. Пожалуй, я сегодня подзадержусь.
И с тех пор горит во мне
огонёк той веры
Левенгук проснулся от собственного крика. Опять снилась какая-то свадьба, он пил шампанское из горлышка, много бутылок подряд и не мог остановиться. — Да уж, — Левенгук подсчитал капитал: — Сто двадцать пять. На шампанское не хватит. — Ну? – спросила аптекарша. — А накапай мне, Поля, капель датского короля. — Сколько? — На все, — Левенгук высыпал монеты на стойку у окошка. — Только 70%-й остался, — Полина выставила три коричневых пузырька. Левенгук печально вздохнул. — Сон в руку.
Мы успели подняться на вершину до наступления темноты. Нашему взору открылось гладкое и круглое как блюдце озеро. Хвойные леса на склонах гор изумрудной оправой обрамляли этот дивный мерцающий бриллиант. Разложив припасы, собрав хворост, перекусив, заправившись порцией джина, мы прилегли около костра, закутавшись в тёплые накидки. Я закурил самокрутку, Хоббот достал свою трубку. В горах темнеет быстро, и вскоре на нас с чёрного неба смотрели огромные звёзды, которые мерцали, словно подмигивая двум путникам, решивших сделать ночлег под их присмотром. Горы уже привыкли к нам и зажили своей ночной жизнью. Где-то ухнул пернатый хищник, кто-то стремительно проплыл по зеркалу озера, исчезнув в его середине.
— Сова, — сказал Хоббот, когда над нами с клокотом пронеслась тень, на мгновение заслонив собой молодую Луну.
Хоббот был моим проводником и за четверо суток, которые мы шли, это было первое слово, которое я от него услышал. Бобби Хоббот – лучший знаток этих мест, так мне рекомендовали его в посёлке. Был он старше меня, поздоровее, он вёл меня туда, куда я хотел попасть, большего мне и не требовалось. А сейчас он застал меня врасплох. Его трубка пускала клубки дыма, и решив, что продолжения не последует, я подкинул в огонь веток и повернулся на бок. Вполне вероятно, что Хоббот и не говорил ничего. Просто я устал, а завтра ещё один переход. Но уже последний. Последний, чёрт вас всех подери, и наконец-то я увижу…
— Очень давно, здесь неподалёку.
Я покосился на Хоббота. Он действительно говорил. Он сидел, скрестив ноги, трубка торчала изо рта, его неподвижный взгляд был устремлён на озеро.
— Очень давно, здесь неподалёку, мальчик, сын охотника, нашёл в лесу раненого совёнка с перебитым крылом. Он принёс птенца домой. «Убей его», сказал отец: «Он всё одно не выживет». Но мальчик пожалел птицу. Он стал ухаживать за совёнком, дал ему имя. Бак. Он назвал его Бак. На языке его предков это означало Пустыш. Пустыш поправился, подрос и, похоже, оба они очень привязались друг к другу. «Почему ты грустишь?», спросил однажды мальчик птицу. «Ему пора уходить», холодно сказал отец. Мальчик понял, что совёнок хочет вернуться домой, в свой лес, и ему будет очень хорошо там, где он родился. На следующее утро мальчик понёс совёнка туда, где было самое красивое место, которое он знал. Конечно же его маленькому другу будет тут хорошо. И они смогут часто видеться. Мальчик принёс совёнка на берег этого озера. Оно также, как и сейчас, переливалось на солнце, впрочем, как и со времени его сотворения. Красивое, холодное, безразличное. Сын охотника поднял руки к Солнцу, совёнок взлетел. Неуверенно, но смело он воспарил над озером. Мальчик радовался, махая шляпой вслед своему Пустышу. Внезапно, сначала один, затем второй ворон, затем и вся стая, злобно каркая, слетелась с сосен и стала кружить над совёнком. Малыш совёнок помчался к мальчику, своему единственному другу, спасителю, но ведь он был ещё так слаб и неопытен. Мальчик кричал, бросал камни в воронов, но огромные чёрные птицы растерзали птенца. Ненужного и чужого на этом озере.
Последний жалобный писк маленького Пустыша ещё долгое время, многие годы звенел в голове ребёнка. Но сильнее боли утраты его терзал вопрос: «Отец знал. Откуда отец мог знать? «Убей его. Он всё одно не выживет»». Так и случилось. Это я убил его! Я! Твердил себе мальчик. Я! Я!
Хоббот также внезапно замолчал, как и начал говорить. К концу рассказа я старательно делал вид, что сплю. Хоббот ещё долго молча курил, поддерживал огонь в костре. Я уже начал было засыпать, как сквозь дремоту мне услышалась песня. Тихий хрипловатый голос вёл невероятно тоскливую мелодию, сопровождая её неровными словами… Ребёнок всё видел, он плакал и кричал,
В чёрную стаю камни бросал…
Утром Хоббот уже ждал меня. Вещи были уложены, в котелке на углях кипел чай.
Обогнув озеро, преодолев очередной подъём и спуск, к концу дня мы вышли к лагерю лесорубов. Отведав щедро предложенного самогона, я отсчитал Хобботу положенные ему двадцать долларов. Он поблагодарил и дал понять (разумеется не проронив ни слова), что до конечной цели моего путешествия четырнадцать миль на северо-запад по весьма сносной дороге и я могу преодолеть их без его вмешательства вместе с лесорубами, либо же верхом, приобретя лошадь у них же. Приветливые, добродушные лесорубы, пристрастно ощупав и изучив содержимое моих карманов, любезно согласились подбросить меня до города, поскольку имелась такая оказия. И вот, через каких-нибудь пару-тройку часов я, пропади вы все пропадом, увижу…
Но так и не даёт покоя мне та унывная и мрачная песня, которую я услышал ночью у озера. А может быть всё это был просто сон. И то озеро, и звёзды, и сам Бобби Хоббот, растворившийся в горах, как капля в море, как тот невидимый ночной зверь, исчезнувший в глубинах хранящего бесчисленное количество тайн водоёма.
«Бросить курить очень просто. Я делал это тысячу раз»
Сэмуэль Ленгхорн Клеменс
— Добрый вечер! Добрый вечер! Сегодня в нашей студии человек, который утверждает, что разработал методику, которая помогает легко отказаться от курения. Итак, Виталий Антонович Шмаков!
— Здравия желаю.
— Виталий Антонович, поделитесь своей эксклюзивной методой.
— Да. Бросить курить – плёвое дело. Перво-наперво необходимо перейти на другую марку сигарет. Вот я бросил курить ЛМ, перешёл на Мальборо, бросил Мальборо, перешёл на Винстон, после Винстона на Стэйт Лайн, затем Союз-Апполон, Полёт, Кэмал, Русский стиль, Соверен, главное постепенно. Сейчас уже я бросил курить Вест и теперь собираюсь бросить Дунхилл.
— Вы имели ввиду Данхилл?
— Не, Дунхилл. Данхилл я бросил три года назад. Данхилл, то есть этот… Дунхилл красный крепкий, синий слабый, зелёный с минтолом, жёлтый уй знает какой и всё надо бросить! Курильщики! Я обращаюсь к вам. Бросить курить также просто, как сикнуть в лужу после дождя, уверяю вас. Ведь курение это рак горла, рак лёгких, инсульты, инфаркты, выпадение зубов и волос, импотенция. Да-да, говорю вам, как курильщик с сорокалетним стажем. Всё в наших руках, было бы желание. Вперёд, соратники, к здоровому образу жизни, новому мЫшлению. Довольно смотреть на мир сквозь табачный дым! Бросьте курить вместе со мной!
— Как? Это всё? Вы покидаете нас?
— Да. У меня режим. Срочно нужно продолжить бросить курить Данхилл.
— Дунхилл?
— Да. И его тоже…
— Что ж, я благодарю удалившегося Виталия Антоновича и передаю слово своему коллеге в соседнюю студию, где Арнольд Валентинович Сумстимович расскажет об уникальном способе безболезненно и навсегда отказаться от спирного.
— Ну, что, господа, — Геннадич потёр ладонями: — Как говориться, приступим к делу? Ах, да, простите, — тут же поправился он, поймав на себе недовольные взгляды: — То… товарищи. Товарищи. Ну, как, Лёха? – Геннадич хлопнул пилота по плечу.
— Порядок. Идём по графику. Готовность тридцать секунд.
Пассажиры обеспокоенно заелозили в креслах.
— Так, товарищи экскурсанты, будущие профессоры, академики, все помнят инструкции? Угу. Предельная бдительность и никаких…
— Входим в зону.
Таймер немного тряхнуло. Серые блики исчезли. Теперь аппарат окружало белое, голубое.
— Итак, добро пожаловать в 1943-й год по старому летоисчислению. Переломный момент Второй мировой войны. Так называемая Курская битва. 12 июлиана. Масштабное танковое сражение на земле и крупнейшее столкновение авиации противников в воздухе. Из-за дыма на земле мало что видно.
— Прохоровка, — пояснил Лёха.
— Да-да, мы застали кульминацию сражения.
— Невероятно! Смотрите! Поле-то всё иссечено оврагами. Они сошлись не лоб в лоб. Советские танки вынуждены проходить по флангам!
— В самом деле… Значит Чулков предлагает неверную трактовку. Хуммер был прав!
Пассажиры галдели, толкаясь, стукаясь лбами, пытаясь разглядеть, что происходило под ними сквозь прозрачный корпус.
Геннадич отхлебнул из походной фляжки, поморщился. Совсем рядом начали проноситься самолёты.
— О! Обратите внимание, товарищи! Мессершмитт 109! Германский истребитель. А атакует он, э-э…
— Ил-2, советский штурмовик, — сказал Лёха.
— Точно!
Ил сделал вираж и дал залп по Мессеру. Немец, теряя куски обшивки, ушёл в пике и задымил.
— Даёшь! – крикнул Геннадич и со смаком приложился к фляжке.
Экскурсанты радостно подхватили клич:
— Ура!
Штурмовик тем временем развернулся и двинулся на фронтальное сближение с таймером.
— А он нас разве видит? – спросил кто-то с долей беспокойства.
— Нет. Он видит что-то вроде облака, не более.
Пилот Лёха на этих словах угрюмо цыкнул и начал тыкать в зелёную кнопку на панели управления.
— Лёха?
Штурмовик открыл огонь практически в упор. Кабину затрясло, с потолка и стен в людей полетели разнообразные предметы, люди повалились с сидушек на пол. Неприятно запахло гарью.
— Ай-яй-яй!
— Сокойно, спокойно. Это какое-то недоразумение, не так ли, Алексей?
— Ага. Совершеннейшая случайность.
Алексей попытался набрать высоту, но почему-то у него получилось прямо противоположное. Таймер скользнул вниз. Вокруг затрескали разрывы зенитных снарядов. С немецких позиций понеслись по курсу косые трассы от крупнокалиберных пулемётов.
— Облако они, значит, видят?
— Смотрите! Опять этот Ил! В хвост заходит!
— Вот привязался, — Лёха, перешедший на ручное управление, одной рукой выворачивал штурвал, другой отчаянно жал зелёную кнопку, но система хамелеон не срабатывала.
— Он нас сейчас накроет!
— Лёха, влево давай! Влево!
— В кабинете у себя командуй! А тут я! – сделал бочку с резким подъёмом. Все, кто был не пристёгнут, в произвольной программе кувыркались по салону. Штурмовик остался далеко впереди.
— Континуум – мантинуум, сколько говорил, что трансмиссию и главный накопитель менять пора? Всё экономишь. Куркуль. Хомяк. Крот. Мошна дырявая!
— Не время, сейчас, Лёша, родной, после переговорим.
— Не время? А на Куликовом поле, когда турист стрелу в зад получил, было время? Тогда уже стало ясно, что защита и хамелеон этот х…ня беспросветная! Оптом дешевле, оптом дешевле, на форсунках потянем…
Под днищем капсулы для перемещения во времени «Таймер 771» раздался взрыв. Замерцал индикатор перемещения, показывая, что система настроена на возвращение и запустится через двадцать секунд.
— Наконец-то! Всё в порядке, товарищи, через несколько секунд… — начал одушевлённый Геннадич, но проглотил последнюю фразу, увидев вынырнувший из-за облаков знакомый Ил-2.
— Настырный парень.
— А-а!!! – пассажиры сбились в кучу цепляясь за всё, что можно.
Самолёт приближался.
— Амба… Сейчас он пальнёт и…
— Уже бы давно пальнул, — Лёха не отрывал глаз от цифр под индикатором:
— Боекомплект у него закончился.
— Чего же он тогда?
— Чего, чего. На таран идёт.
Геннадич уже ясно мог различить лицо лётчика. Спокойное, уверенное. По правой щеке из под шлемофона струйка запёкшейся крови. Глаза. Синие, пронзительные, решительные.
— Мы же… Мы же свои…, — прошептал Геннадич.
— Два, один!!! – заорал Лёха.
— А-А-А!!!
— Так-так, аккуратненько проходим, держимся, помогаем друг другу. Ну, как вам экскурсия? Как вам реалистичные эффекты? Правда незабываемо? — лебезил Геннадич вокруг путешественников во времени, выходящих из терминала нестройной колонной: — Вторая экскурсия с 50%-й скидкой. Позвольте?
— Не трогайте меня! Ноги моей не будет в вашем заведении! Я жаловаться буду!
— Скажите, пожалуйста, какая цаца!
— Уф, — утёрся Геннадич, присаживаясь рядом с Лёхой: — Хорошо, что договор Михалыч состряпал что надо, ни к одной буковке не подкопаешься. Подписал, сел в таймер – всё, свободен. Так что судиться никто не станет.
— Побьют тебя когда-нибудь.
— А это сколько угодно. Это у нас бонусом, в ассортименте.
— Ну-ну.
— Ну, что? Пойдём?
— Новый защитный блок покупать?
— Щщас! На форсунках потянем. Пойдём-ка, пропустим по стаканчику.
— Хэ… Пошли… пошли… пропустим… по стаканчику…
P.S. Во время сражения на Курской дуге длившегося с 5 июля по 23 августа 1943 года обеими враждующими сторонами в небе неоднократно наблюдались странные светящиеся шары.
Одна из легенд, связанных с Куликовской битвой 8 сентября 1380 года, гласит, что возникшая внезапно и сопровождающая Русское войско в течение боя в небе звезда явилась благословенным предзнаменованием победы.
— Здравствуйте.
— Гм, здравствуйте.
— М, присаживайтесь, Семён Владимирович. Мне, право, неловко вновь беспокоить Вас…
— Да ладно.
— К сожалению в последнее время приходится это делать довольно часто…
— Да. В школу своего сына я скоро буду ходить как на работу.
— Серёжа удивительный мальчик. В нём я наблюдаю необыкновенный литературный талант.
— Да-да.
— Широкое, образное мышление. Богатейший словесный запас…
— Короче… Что там опять? Какому опусу моего отпрыска я обязан Вам своим присутствием?
— Сочинение.
— М-м…
— «Моя мечта».
— Могу себе представить.
— Я прошу Вас прочесть и, возьму на себя смелость дать совет провести с Серёжей беседу. Как отец с сыном. Как взрослый мужчина с становящимся мужчиной.
— Давайте. М-м… «Моя мечта». Поди снова ноет, что папа не купил ему скутер. Лесопеды, самокаты, самоходы… Пешком скоро ходить разучатся. Я ж ему… Как-как? «Восхитительные гладкие бёдра, ежедневно проносящие мимо меня свой притягательный аромат… Голос сладкозвучной сирены, который я готов слушать бесконечно… Нет, не привязывайте меня к мачте, мои соратники, я согласен умереть, быть поглощённым её ртом, мне необходим блеск её невозможных глаз… И почему урок литературы длится только сорок пять минут, а не сорок пять веков? Милая, желанная… Ну, когда, когда же Ваши русые локоны падут на мои колени, когда Ваши ухоженныё пальчики сожмут…». Э-э… Послушайте, это мой сын написал? Даже у меня встал. Минутку… Так это ведь он о Вас?
— Я поэтому и решила пригласить Вас для конфиденциальной беседы…
— Охренеть… Ой, ё… Вы поставили ему пять?
— А что я могла поставить? Написано безупречно. И ни единой орфографической ошибки.
— Так-так-так… «И вот ОНА – Моя мечта! Наступит долгожданный день, товарищ верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья!». Однако… Что же это он на самом интересном месте остановился?
— Вы понимаете…
— Я понимаю. Немедленно иду домой!
— Семён Владимирович!
— Не беспокойтесь, этот «мопассан» у меня всё допишет, в подробностях, с примечаниями. Каков сюжет…
— Семён Владимирович!
— Ой, извините… зацепился. Так что, проведу беседу. Всё будет в порядке! Да как эта грёбанная дверь открывается? А, всё. Так, ежели чего, я говорю, ежели чего, всегда рассчитывайте на моё понимание. Ухоженные локоны на моих коленях, мать его! Всё…
— Семён Владимирович, куда Вы? Ах, как неловко получилось…
— Ну, вот. Милости прошу, несравненная Софья Афанасьевна, проходите.
— Что это Вы делаете?
— Запираю дверь на ключ, как видите. Ключ кладу в карман сюртука. У Вас, определённо, начнётся истерика и Вы непременно кинетесь к двери, чтобы убежать. Теперь сделать это будет невозможно. Ставни тоже закрыты. Ну, полно, ангел мой. Желаете сопротивляться? Кричать? Что ж, мне это даже импонирует. Сопротивление придаёт особенный шарм и стимулирует особые ощущения. Вот Вы уже мечетесь по комнате, всё ещё не понимая своей обречённости. Как прекрасно побледнело Ваше лицо. Вы собираетесь что-то сказать? Так или иначе я намерен насладиться Вами, а затем, пресытившись, перерезать Вашу лебединую шею. Вашу прелестную головку я сохраню. На память о своей сверхъестественной, божественной любви. Я повешу её здесь, на стене и просыпаясь и засыпая я буду смотреть на Вас… Что это? Револьвер? Откуда? Зачем?
— Низкий Вы человек! Не приближайтесь ко мне! Я выстрелю!
— Сможете выстрелить? Это вряд ли. Аккуратнее со спусковым крючком. Дура. А дура, пожалуй, и выстрелит. Что же, не смею задерживать. Вот, я отпираю дверь. Прошу. Позволите проводить, сударыня? Нет? Ну, как угодно. Как угодно. Всего наилучшего, мой поклон Аделаиде Степановне. Я зайду на неделе. Уф… Что делается… Что делается… куда мир катится? Совсем люди с ума посходили. Хм, а ведь могла бы и пристрелить… Се моветон. Надо что-то с этим делать. Делать с этим… что-то. Надо.
