Спал я крепко, но плохо.
Проснулся внезапно, как от толчка.
Брахманы утверждают, что такое пробуждение свидетельствует о некорректном возвращении блуждающего духа в физическое тело.
Проснулся.
Чего-то не хватает.
Голова на месте. Ухи на месте. Постель и сам мокрый от пота, как сардина в масле.
Даша… Неужели…
Вскакиваю. Лежит в коридоре. Почему-то первая мысль: «Убил!». Трогаю кудряшки. В ответ получаю хорошо поставленную оплеуху от которой опускаюсь на корму.
— Ну жа-арко. Ты ещё ворочаешься, как тюлень, — бубнит сонный комочек: — Ять… Я там тебе кино записала вчера, посмотри. На кухне. Всё. Я сплю.
Иду на кухню. На столе её телефон и записка: «Войди в видео, нажми «обезьяна»».
Вошёл. Нажал.
В течении пяти с половиной минут я наблюдал, как животное ползало по полу, пыталось сбросить с себя джинсы, затем трусы, потом объявило себя Королём- Ящерицей, потом начало плакать и видео закончилось.
Только спустя мгновение до меня дошло, что это неадекватное существо – я.
Подробности вчерашнего дня, перетекающего в вечер, стали восстанавливаться, складываться, как ломанные пазлы.
— Посмотрел?
— М.
— Ты дурак.
Даша перевернулась на другой бок:
— Ты мне зиму обещал. Где?
— Они положили сухой порох.
— Что?
— Ничего, — и я подобно Адаму осознал, что я без: — Сейчас будет зима.
— Угу-м, — мурлыкнула кудряшка, а животному очень захотелось умереть, или чай с бергамотом, что означало одно и то же…
Около месяца, полутора тому назад я был вынужденно ограничен в передвижении. Не только в пределах Земли, страны, губернии и города, а даже в пределах жилплощади. Надо сказать, что все мои мечтания о вечном лежании на диване, как о наивысшем благе, пошли прахом где-то сутки на третьи. Организм изнемогал от безделья и требовал деятельности. Переремонтировав всё, что было, даже то, что, собственно, не требовало вмешательства, затем эмпирическим путём обнаружив, что стёкла в окнах, оказывается могут быть прозрачными, а выключатель белый, а не чёрный, взгляд мой упал на дедовский баян, но милосердие к ближнему взяло верх над эгоизмом и я решительно отодвинул идею заняться сольфеджио, насилуя инструмент под поучения интернет-мастера.
И вот, наблюдая в полной меланхолии на мониторе очередную постановку с незатейливым сюжетом «он убегает, в него не попадают», на меня снизошло. Причём мысль эта была всунута в меня столь неожиданно, сколь и абсолютно естественно. Я вспомнил, что в шкафу лежит кинопроектор на 8-ми миллиметровую плёнку, причём должна быть ещё и сама плёнка. Ещё мой дед снимал на ручную кинокамеру, уже отец покупал под плёнку кинопроектор и в конце этой биологической цепочки я был назначен главным киномехаником. Понятное дело, что глянув раз или два, вся эта механика была заброшена, а впоследствии перекочевала со мной туда, где сейчас нахожусь я, так и не выдержав конкуренции с цифровым монстром видеоиндустрии. Но чёрт побери! Плёнки-то должны остаться! И то, что на них. И я, не смотря тогда на свой детский возраст, прекрасно помнил, что на них.
Я вынул с нижней полки развалившийся кофр, из остатков кофра проектор. Объектив – в пластмассовой баночке, в идеальном состоянии, как новый (ну, а кто был ответственным за сохранность), врубил шнур – по клавишам – лампа горит – затрещал моторчик. Работает! Плёнки семейной хроники обнаружились тут же, в более плачевном состоянии, но всё-таки ещё живые. Зарядив аппарат (помнят руки-то), дал пробу. Стоп! Ага. Всё ясно. Два дня, не спеша, я прокапывал машинным маслом штифты, валы, промывал растворителем от ржавчины шестерёнки, долго искал причину зажёвывания плёнки в окне, нашёл и устранил. Всё. Половина работы была сделана. Проектор функционирует. Вот он, гадёныш:
Теперь, чтобы перенести всю эту домашнюю сагу на цифру, нужен был оператор с хорошим телефоном. Поскольку я сам должен был обслуживать проектор, с которым могло во время показа произойти всё, что угодно, специалиста пришлось брать со стороны. Плёнка была ветхая и я понимал, что второго дубля может уже не быть.
Что ж, выбирать особо было не из кого. Я зарядил агрегат, направил на стену. От оператора требовалось: навести телефон на картинку, по команде «Поехали» включить запись, по команде «Стоп» нажать на паузу. В итоге, даже в случае вынужденных остановок, должен был получиться полноценный короткометражный фильм. Казалось бы всё просто… Но теория не всегда подтверждается практикой.
Гасим свет. «Готова?». «Готова». «Поехали». На второй минуте плёнку клинит на месте склейки «Стоп!». Поправляю, включаю, «Поехали»… Слежу за резкостью. «Стоп». Напоминаю, что желательно не комментировать киноленту. Короче говоря, таких остановок, посчитав потом по количеству записанных роликов, было двадцать три. Плёнку заедало на местах склейки, потом она уже просто рвалась. «Стоп!». «Поехали». Почему двадцать три? А потому что супер оператор нажимал (по причинам так и не установленным) на значок стоп, а не на паузу. Почему изображение то на половину, то вертикально, то горизонтально, тоже выяснить не удалось. Понятно, что такой арт-хаус на Оскара не потянет, но ведь самое главное то, что удалось сохранить семейную ценность.
Но это ещё не всё. Не всё? Не всё.
Пришлось поднатореть в редакторском деле. За сутки я освоил видеоредактор. Ещё полдня в этом редакторе монтировал, склеивал и доводил до более ни менее преемливого вида запись, решив увековечить её во всемирной паутине. Ещё двое суток пытался зарегистрироваться в Ю-Тубе.
Теперь всё позади, и КПЗ и суд, и прокурор и даже судьи с адвокатом…
Занимайте места
в зрительном зале.
— Ты что такой взъерошенный? Опять пил?
— Я только что из зала суда. Судили Флетча Андерса.
— Кого?
— Четыре банка, полтора миллиона наличными. На нём два охранника, старший кассир, менеджер кредитного отдела (совсем девчонка ещё), пятеро клиентов были ранены.
— Какой кошмар.
— Пальцы, записи камер, опознание свидетелей, оружие нашли, доказательств хоть жопой жри, его признание, в конце концов, а тут встаёт эта сука — адвокат, папочку свою сучью раскрывает и толкает речь, что, мол, подзащитный стрелял в целях самообороны, представляешь? И что вообще не потратил на себя из взятых им средств (так и сказал: «из взятых им средств») ни единого цента, а всё переводил в приёмники домашних животных на содержание бездомных кошечек и собачек. Суёт квитанции, чеки, распечатки. Чёрт! Где мой виски?
— Ты же обещал!
— Ну, и что ты думаешь? Судья Тичер, эта проститутка, старая дева, кошатница, у которой дома такой же приют, а на телефоне, вместо фотографий детей и мужа, котики, (она однажды парню двенадцать лет впаяла за то, что тот щенка задавил на автобусной остановке), оглашает приговор: пять лет условно, плюс месяц общественных работ в одном из этих приёмников. А наш обер-прокурор, индюк, прокудахтал что-то о ходатайстве и утёрся. Налей-ка мне.
— Прекрати.
— Да ты пойми, я же его два года ловил. Два года! Всё коту под хвост! Ничего. Я этого филантропа зоофила достану.
— Ты, кстати, не забыл? На ужин папа и мама придут. Ты собирался сообщить им что-то важное о нас.
— Вот же …ля. С утра день не задался. Как там у вас говорят: «Пришла беда – отворяй ворота»? Конечно не забыл, Киска. Тьфу ты… Кэт…
Они остановились.
— Какой страшный лес, — сказала Девочка: — Неужели мы в него пойдём?
Солдат оглянулся. Погоня была уже не далеко, было видно, как чёрные точки спускались с холма по дороге, пуская клубы пыли из-под колёс.
— Придётся. И не такой уж он и страшный. Ты представь, может там много диковинных и добрых обитателей. Если мы не будем шуметь, нарушать их покой, они отнесутся к нам с должным гостеприимством. А главное, там, за лесом, мы найдём твою маму.
— Правда? – огромные блестящие глаза Девочки словно обожгли Солдата, но он не отвёл взгляд:
— Правда.
Солдат крепко обхватил ладошку Девочки и они шагнули в сухие заросли.
— Полкан, это Одноухий. Мы не успели. Они вошли в Дремучий лес. Что делать?
— М-м, — Полкан нахмурил лоб: — Видно так тому и быть. Ладно, отступайте к лагерю, я высылаю Охотника. Отбой.
Полкан бросил рацию на стол.
— Кого? – спросил стоящий у входа Охотник.
— Её, — сухо ответил Полкан.
— Вот видишь, вполне себе нормальный лес, всего только один невоспитанный дядя попался, — Солдат прикладывал землю к прокушенной ноге.
— А почему он лежит? – Девочка с удивлением смотрела на дохлого лесного упыря.
— Он устал, — Солдат поднялся: — Пойдём, уже немного осталось. А то придётся ночевать здесь, а ночью этих дядей тут видимо невидимо появится.
— Ой-ой, пойдём-пойдём.
Они шли.
— А ты знал мою маму?
— Знал.
— Какая она? Красивая?
— Сама скоро увидишь.
— Она красивая, я знаю. И добрая. Она ведь не оставляла меня, это злые люди меня украли. А ты меня спас. Ты как мой папа. Папа бы меня спас, да? Только он не мог. Он заболел и умер.
— Смотри, видишь впереди меж деревьев закат? Вот и пришли. Ты что?
Девочка вздрогнула и повисла на руке Солдата. Он подхватил её.
— Мне не больно. Совсем не больно.
Из спины Девочки торчала арбалетная стрела. Позади них меж стволов мелькнула тень.
— Тихо-тихо, всё будет хорошо, — Солдат бежал сквозь кустарник, прижав к себе ребёнка: — Скоро будем дома. Это пустяки. На войне не такое бывало, и ничего. Вот я…
— Скажи… Ведь ты мой папа?
— Ты молчи, молчи. Скоро уже. Скоро.
— Я знаю… Папа…
Её маленькие ручки разжались и безжизненно повисли, как тоненькие ниточки.
Солдат упал и заплакал.
Он заплакал так, что серые птицы взлетели с верхушек мёртвых дубов, ломая ветви.
— Ну? – спросил Полкан.
Возвратившийся Охотник кивнул и сказал:
— Он вернётся.
— Я знаю, — угрюмо прохрипел Полкан.
Прогуливаясь вечером по набережной, Бакстер заметил одинокую фигуру, стоявшую на краю канала. На шее незнакомца висела верёвка, к верёвке был привязан камень. Человек то делал шаг вперёд, то отступал назад.
— Добрый вечер, сэр. Позвольте предложить Вам помощь.
— Что такое? Какого чёрта!
— Дэвид Бакстер, к Вашему вниманию. Посредническая контора на Броад стрит. Вы, я вижу, не решаетесь сделать то, зачем здесь оказались, я осмелюсь предложить свои услуги. Всего за полсоверена я толкну Вас тростью в спину, это избавит Вас от внутренних противоречий, Вы упадёте в канал, камень потянет на дно, а вода совершит своё благородное дело. Судя по костюму, полсоверена не слишком ударит Вас по карману, учитывая, что там, куда Вы отправитесь, деньги вообще не в ходу. А то, гляди, ещё передумаете и уйдёте домой, а это совершенно недопустимо. Вы не сможете себе простить минутную слабость.
— Я не понимаю.
— Послушайте, тут неподалёку есть уютное местечко, где мы могли бы обсудить условия контракта. А туда, — Бакстер ткнул тростью в реку: — И уж тем более туда, — он указал на небо: — Вы успеете в любое удобное время, даже если мы не придём к взаимному соглашению.
Человек скинул с себя камень, потёр шею:
— Крайне неудобная штука. И я здорово продрог. Думаю хорошая порция грога не повредит. Адам Четтертон. Ведите в Вашу юдоль.
За пинтой шотландского Четтертон разоткровенничался. Получив полгода назад солидное наследство, он бросил обучение в типографии и решил полностью посвятить себя поэзии.
— Ежедневно набирая бездарей и рифмоплётов, от чтения которых образованные джентльмены приходили в неимоверное восхищение, а их дамы писили кипятком, я сходил с ума. Как можно печатать подобный смрад, издевательство и осквернение слова. Слова! С которого началось сотворение мира. Тогда я начал писать сам. Я мечтал очистить умы людей от скверны своим пером. Однако, эти снобы, чьи головы до отказа забиты фекалиями всяких там Байронов, Шекспиров и Диккенсов, просто смеялись надо мной. Ничего, сказал я, вы ещё попляшите, наступит мой час. И мой час настал. Мой старший брат зарезал нашего папашу, его самого повесили и всё нажитое старым бандитом досталось мне.
— Да-да, я что-то читал об этом деле в газетах…
— Ни слова о газетах! Все как один наотрез отказались печатать меня! Печатающимся платят авторские, а меня отказались публиковать даже за мои собственные деньги! Жить с этим я не могу, поэтому и пришёл к единственно оставшемуся выводу – уйти.
— Ну, мистер Четтертон, право, Вы могли бы заняться другой деятельностью, жениться, в конце концов, обзавестись семьёй, путешествовать, организовать литературный клуб и там читать свои произведения…
— Нет! Я не вынесу, если какая-нибудь сальная рожа в бакенбардах, посмеет хотя бы намёком указать на то, что я не достоин высокого поприща. А не писать, я уже не смогу. Мои стихи, это всё для меня, понимаете? Всё.
— Знаете, по роду своей профессии, я завёл некоторые знакомства в литературных кругах, и я мог бы порекомендовать Вас. Не прочтёте ли что-нибудь?
— Из последнего, — не долго ломаясь, непризнанный гений извлёк из внутреннего кармана блокнот, с недоверием посмотрел на Бакстера, закрыл глаза и продекламировал:
— Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом,
я брею яйца топором!
Я всем известный брадобрей,
Я брил шутов и королей!
Возникла пауза. Поэт сложил блокнот в сюртук и вопросительно уставился на Бакстера.
Оторопевший Бакстер, поняв, что продолжения не последует, отпил из кружки и спросил:
— Стало быть, полсоверена для Вас цена вполне приемлемая, мистер Четтертон?
Когда Самсон вставлял Далиле, думал ли о том он,
Что будет сучкою обманут, станет он рабом?
Когда шёл Голиаф на встречу с маленьким Давидом,
Предполагал ли он тогда, что будет он убитым…
— Давид! Филистимляне снова у ворот народа Израилева. Братья твои ушли воевать за Саула. Сорок дней, каждое утро и каждый вечер, филистимский великан Голиаф выходит на поле, чтобы посмеяться над израильтянами: «Выберите одного человека и пусть он сразится со мной. Если он победит и убьёт меня, то мы станем вашими рабами. Но если я одержу победу и убью его, то вы станете нашими рабами. Если у вас хватит смелости, выберите кого-нибудь, чтобы он сразился со мной».
— А что получит тот, кто убьёт этого филистимлянина и снимет позор с Израиля? — спрашивает с интересом Давид у воинов.
— Такому человеку Саул даст много богатства,— отвечает один из них,— и отдаст в жёны свою дочь. Но все израильтяне боятся Голиафа, потому что он очень большой. Его рост около трёх метров, и у него есть воин, который несёт его щит.
Почесал Давид, подумал. «Я сражусь».
— Хе-хе-хе-хе, — смеётся Голиаф, завидя на каменистом поле маленького израильтянина: — Иди ко мне, будет корм для птиц и животных.
Давид запустил камень пращёй. Голиаф упал. И умер.
Филистимляне бежали, израильтяне преследовали их, перерезали всех, кроме женщин. Давида провозгласили царём. Звонок? Что-то рановато. Так, тихо! Тихо! К следующему уроку: история образования государства Израиль, 1947 год.
— От рождества Христова?
— Умница, Фатеева. А тебе, Узельман, должно быть стыдно. Всё. Пошли отсюда. Эти мне новые методички. Да, контурные карты не забудьте! Всё. До понедельника. Еремеев! Поставь на место…
— Значит договорились? Завтра в пять заедешь за мной, вещи перевезём. Не дуйся, там немного, четыре сумки.
— Хорошо. Только…
— Ты что, передумал? Ты меня не любишь? У тебя всё-таки есть кто-то? Я так и знала! Для чего нужен был этот спектакль? Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Какая подлость!
— Да. То есть нет. Мы же решили жить вместе. Просто ты должна знать.
— Ты женат. Дети? Скотина! Мерзкая скотина! Видеть тебя не могу! Садист. Животное.
— Я как раз о животных. У меня живёт кот…
— Ой, а где? Кись-кись-кись. Почему ты не показывал его? Он где? Шотландский? Вислоухий? Обожаю! Как его зовут?
— Он всегда здесь, только показывается, когда захочет. Обычный, дымчатый. Мурзик.
— Мурзик? Только ты мог дать такую пошлую кличку коту. Несчастное создание.
— Это не кличка. Это его имя. И может быть он уйдёт. А может быть ты ему понравишься. Но, лучше бы он ушёл.
— Гадит? Тогда гнать засранца. Фу. Как представлю, что все платья в шерсти, обувь обоссана. Нет. Гнать! Пусть на улице шарашится, там коту самое место.
— Ему не нравиться, что ты так говоришь.
— Где он?
— Он вот, в углу сидит. Слушает.
— Да где же?
— Ты его не увидишь. Только если он сам не захочет показаться.
— О, боже.
— Он всегда смотрит и слушает. А иногда говорит со мной.
— Что за бредни? Ладно, я побежала. Значит в пять. Я жду. И никаких Мурзиков! Нечего вонищу разводить. Пока.
— Пока.
Дверь захлопнулась. Семён сел на край дивана. Из угла комнаты на него глядел немигающими жёлтыми глазами кот. Огромный, дымчатый, в крупную полоску.
— Вот так, Мурзик. Ты ведь не бросишь меня, правда?
Мурзик улыбнулся.
И, попятившись назад, исчез в темноте.
— Чёрт занёс меня в этот Оксфордшир. 1976-й. Багряные поля. Серое небо. Я возвращался из Эдинбурга, где здешняя молодёжная газетёнка взялась публиковать мои рассказы. Мой Бьюик запотел и местный фермер Митчелл любезно дотащил на своём тракторе мою умершую колымагу до города.
— Сэр, нельзя ли ближе к теме?
— Не торопись, сынок, — рассказчик раскурил сигарету: — Время разбрасывать камни, время их собирать.
Юный репортёр поёрзал на стуле, снова включил запись на телефоне.
— В мастерской с меня содрали пятьдесят два фунта и сказали, что завтра вечером я смогу с ветерком добраться до Лондона. У меня оставалось ещё немного аккредитива, я расположился на ночлег в ближайшей гостинице. Решив не тратить время попусту, я заглянул в соседний паб «Гринвуд» (Зелёный лес). Надо сказать пиво там было отменное. От эля я решительно отказался, чем вызвал некоторое недоумение завсегдатаев заведения, заполнивших к полночи всё пространство «Зелёного леса».
Итак, воспользовавшись возникшей паузой в командировке, я определил хорошенько надраться и привести в порядок свои записи. Нашёл местечко в уголку. Там сидела пожилая леди, но она молчаливым кивком разрешила занять стул напротив неё.
— Так это была она?
— Бармен лично подходил к нам и наполнял её недопитую кружку, бросая косые взгляды на меня и мой блокнот. Усталый и бледный взгляд ухоженной старушки, будто вынырнувшей из 50-х, сопровождающий каждое движение моей ручки по листу линованной бумаги, невероятно раздражал, но надо было дать должное и быть благодарным, что меня приютили в переполненном зале. Она закурила и вдруг сказала. Не спросила, а именно сказала. Утвердительно: «Вы пишите». Я с неимоверным усилием изобразил улыбку. Отрицать очевидное было бессмысленно, а подтверждать, значит, указать на неуместность.
Перед дверями «Зелёного леса», громко свистнув тормозами, остановился автомобиль.
— Где ей ещё быть!
Леди поднялась, протянула мне тонкую руку в чёрной лайковой перчатке.
— Миссис Агата! Ну, разве можно? – вбежали в толчею двое молодых пижонов.
— Разговоры о том, что всё пройдёт – натужный пердёж, — сказала миссис Агата и удалилась под руки с возникшими сопровождающими.
Я просидел в пабе до утра и…
— Простите, сэр. Вы были одним из последних людей, которые общались с ней. Это всё?
— Что всё?
— Больше Вы её не видели и не разговаривали с ней?
— Нет. Это было единственное, что я услышал от неё. Собственно, это да, всё.
— Благодарю, — юноша уныло поднялся, спрятал телефон в карман: — Сэр.
Рассказчик учтиво поклонился.
Когда щелкопёр ушёл, мужчина достал из серебряного портсигара сложенный листок бумаги, бережно расправил его на столе и улыбнулся.
— Вот так я познакомился с…
Сергей вышел на площадку, осторожно, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Язычок замка предательски щёлкнул. В тёмном ночном пустом подъезде это прозвучало, как звук выстрела. Сергей замер. Тишина. Пронесло. Извлёк из-за электрощитка закладку. На цыпочках спустился на пролёт вниз, к открытому окну. С улицы приятно тянуло тёплой прохладой и были видны подмигивающие на небе звёзды. Он чиркнул спичкой…
— Дядя Серёжа.
— А? – от неожиданности Сергей выронил спичку, рефлекторно выкинул сигарету в окно.
На нижней площадке сидела девочка.
— Люська, ты что ли?
— Ага. А чё Вы делаете?
— Чего, чего…, — Сергей по-детски надул щёки: — Подышать вышел. Не спится, вот и…
— От тёти Майи тайком курите?
— Чи-во? Вот ещё! Говорю бессонница. А ты-то чего тут?
Люська обняла торчащие из дырявых джинсов коленки:
— Домой боюсь идти.
— Правильно боишься, — утвердительно кивнул Сергей: — Тебя весь двор с десяти вечера искал, только два часа, как твои из отделения вернулись, заявление писали. М…, — он с досадой глянул на улицу.
— Нате, курите, — Люська поднялась к Сергею, протягивая полупустую пачку: — Я не скажу тёте Майе.
— Хэть, — хмыкнув, Сергей взял сигарету: — Она ещё и курит.
— Дядь Серёж, что делать?
— Сухари сушить.
— Я серьёзно. Они же меня убьют.
— Эх, голова твоя садовая. А раньше о чём думала? А на счёт убьют… Да на всём белом свете у тебя нет и никогда не будет людей ближе, чем мама и папа. И уж чего угодно, но смерти они твоей не желают, поверь. Так что утрись и иди сдавайся. Повинную голову не секут, а вот заднице вполне может достаться.
— М, м…, — проскулила по щенячьи Люська.
— Любишь кататься, люби и саночки возить.
— Дядь Серёжа, Вы такой классный, и почему Вас тётя Майя пилит всё время?
— Ладно-ладно, иди уже. Если что, кричи, отобьём.
Люська улыбнулась. Она уже стояла у двери своей квартиры, в глазке был виден свет. Она тяжко вздохнула, посмотрела на Сергея, тот кивнул, открыла дверь и вошла.
Прошло больше минуты, но ни ора, ни ругани не последовало. «Ревут, наверное», решил Сергей.
— М-да, — он плюнул на дымящийся бычок: — В пустыне томной я влачился…
— Серёжа, ты опять?
— А? Майя? Ты что встала? Я так… это…
— Пошли спать.
— Иду. А ты помнишь, как я тебя до дому провожал и мы в подъезде целовались? А твой папа сверху: «Майя! Домой!». Помнишь?
— Хм. Конечно помню. Пойдём. Горе ты моё.
— Вот попали, а. Второй день лежим тут среди этих руин. Проклятый город. Всё ты: «Поедем, посмотрим слоников, посмотрим слоников». Посмотрела, слоников? — Ну, откуда я могла знать, что именно в это время нападут инопланетяне? — Щелкопёр! Бумагомарака! Сукин сын, графоман! — Что такое, папа? — Ты только взгляни. И кто такое печатает? И самое интересное кто такое читает? Мурло. — Дайте-ка посмотреть. Это же «Война и мир». Толстой. — Еврей? — Э, да вроде нет. Вы где это нашли, Карл Иванович? — Да вот тут валялось… — Тише, кажется опять началось! — Ой, кто-то бежит сюда! Зёзик, я боюсь! В развалины, где залегло семейство запрыгивает запыхавшийся человек в резиновых сапогах. Семейные трусы удерживали от падения широкие подтяжки на голое тело. — Так! Все патроны мне! Уходите! Я вас прикрою! Он что-то хватает и скрывается. — Что это было?.. — Ой! Он забрал мою косметичку. — Перестаньте ёлозить, мама. Шурина разбудите. Тут и без него… — Мне. Сберкнижку мне! Она мне сердце согреет… — Ну, вот. Разбудили. — Сейчас чья очередь в туалет? — А мы что, по очереди ходим? Я не знал. — Послушайте, где же этот человек в подтяжках? — Очевидно, он нас прикрывает. Если я его правильно понял. — Безобразие… — Ой! — Ложись! За углом что-то грохнуло. По разрушенной улице понеслись разноцветные светящиеся шары. В небе начали вспыхивать вспышки. Зёзик смотрел на свою жену, которая зажмурилась, прижалась к нему, и ему подумалось: «А всё-таки хорошо, что приехали. Так редко выбираемся куда-нибудь вместе».
