— Боже мой! Боже мой! – метался по кухне королевский повар Бертран: — Гороховый суп! Гороховый суп! – тут его окружили запыхавшиеся поварята: — Ну? – с надеждой спросил Бертран.
— Гороха нет, господин.
— Обегали все кладовые.
— Все рынки, — наперебой отчитывались гонцы.
— А у…
— У Соломона тоже нет.
— А! – схватился за сердце Бертран. Надежда рухнула в бездну.
В кухню вальяжно вошёл герцог Пам (камердинер Его Величества):
— Ну-с, достопочтимый Бертран, король одевается к обеду и в предвкушении горохового супа, в Вашем великолепном исполнении, даже отказался от аперитива. Я вижу у Вас процесс в самом разгаре?
Поварята исчезли. Бертран побледнел:
— Я…
— Кхе-кхе…, — из-за плиты показался мэтр Руно (бывший королевский повар, заслуженно отправленный на заслуженный отдых с пансионом в двести тысяч ливров в год, но который частенько убивал своё, теперь уже абсолютно свободное время там, где пахло тестом, жаренным луком и мясом, бульоном и свежей зеленью, где он провёл свою жизнь с восьми лет отроду): — Моё почтение, Ваша Светлость.
— О! Мэтр Руно! Какая честь, — герцог улыбнулся: — Какая-то заминка?
— Нет. Я нижайше прошу сообщить Его Величеству, что гороховый суп будет подан ровно через двадцать две минуты.
— Ха-ха, именно двадцать две! Вы неподражаемы, мэтр. С удовольствием доложу.
Герцог удалился.
Бернард упал навзничь:
— Что Вы наделали. Я уничтожен, — стонал он.
Руно издал короткий свист. Как по взмаху волшебной палочки слетелись поварята.
— Ну-ка, чертята, три картофелины, луковица, полморковки, зуб чеснока, две кружки чечевицы, побольше зелени, мелко порубленное сало и красного перца не жалейте! Фьить!
«Чертята» разлетелись по кухне.
Бернард приподнял голову:
— Чечевица?
Руно, опираясь на трость, заковылял к винному погребу:
— Да, и если вдруг королю вдруг захочется отведать «Шатильон» двадцатилетней выдержки, рекомендую заглянуть в разливочную Гугера. Это тут за углом. Его Величество весьма крупный знаток по части вин и закусок, — мэтр подмигнул и скрылся за дверью.
Через двадцать две минуты на башне грохнула пушка, что означало, что король (а значит и  все жители королевства) приступают к обеду.

А вдали за горами, в уездном городе эН
Меня ждёт, догорая, закат
и прекрасная эМ…

Долблю (культурно) в стеклянные двери. Подходит старикан-охранник.
— В чём дело?
— Извините, уважаемый, с наступающим.
— Угу.
— Такая-то, такая-то тут работает, я за ней.
— Все уже часа три как ушли. В здании никого, — и вдруг: — Хочешь, зайди, посмотри.
Захожу, смотрю, обхожу все шесть этажей. Из сортира выходят очки.
— Где?
— Ой… Они с Оксаной… в…, — блюёт на пол.
— С новым годом.

На входе как обычно квадратный лилипут в камуфляже (как же лилипуты ненавидят высоких, наверное также, как толстые худых):
— Куда?
— Туда.
— Вход платный.
— Касса где?
— Там, — жующим хлебалом кивает направо.
— Спасибо. Хорошая форма. Мама купила?

Захожу. Сажусь за последний столик. Мгновенно нарисовываются две мордашки:
— Что будете пить?
— Я не пью, — вру я, чем ставлю в тупик даже их ноги в сетчатых колготках с подвязками. Сам сканирую зал. Вот. Впереди. Со шмарой и сальным мужиком в костюме «привет из семидесятых».
— Принеси-ка мне, красавица, стопку водочки. Во-он за тот столик. Ладушки?
Чулки делают книксен и исчезают.
Подсаживаюсь к шмаре, мужику из 70-х и к примкнувшей к ним искомой М.
— Ой, — этим «ой» М выражает всё.
— Здравствуйте, — весьма вальяжно заквакал мужик.
Шмара сразу смекнула что к чему и впала в нирвану.
— Иди на выход, я скоро подойду, — говорю я М без интонации.
Кивает, встаёт, идёт. Шмара за ней.
— Нравятся молоденькие девочки?
— Вы не поняли, вероятно. Я такими вещами не занимаюсь.
— Ваша водка, — ножки в чулочках, на подносе реальная гранёная стопка и (внимание) графин.
— Спасибо. Это вот ему.
У мужика скрипят зубы. На большом экране-табло непонятные цифры и тут кто-то как заорёт: «Бинго!».

А дальше всё как обычно.
Лилипут в камуфляже завтра пойдёт лечить поломанную руку, шмара пешком по свежему снежку к мужу-алкоголику, а мы с М молча домой.
Только одна мысль не давала тогда покоя:
— А в чём суть этой игры в «Бинго?».
Смотрит на меня.
— Да я серьёзно, М.
— Ну… там надо чтобы цифры совпали.
— М-м-м…. Вона как…

Обгорел на солнце… жуть. А вы говорите...

Оказывается жить — это очень здорово! Но неужели надо сорок лет просрать, чтобы эту истину постичь?

                                        Братья Уорнеры представляют…

Качественное семейное кино без возрастных ограничений. Детектив без пошлости, мата, луж крови, голых жоп и сисек. С добрыми полицейскими, злыми злодеями, верными друзьями, любящими и всепонимающими близкими. Даже как-то непривычно удивил Голливуд. Ну, и конечно личико Софии Лиллис, от мимикрии которого трудно оторваться. 

Хорошее милое кино для выходного дня.
Вообще мне напомнило что-то из детства, старые советские фильмы, где подростки расследуют загадочное преступление и в итоге ловят коварного преступника.
Если будет продолжение, с удовольствием посмотрю.


                                                        

Пробудившийся, но не окончательно проснувшийся Голубовский сел на кровати, опустил босые ноги на прохладный пол. Пощупал рукой, нашёл тапочки, пододвинул. Сунул левую ногу, но, к изумлению, нога тапочка не обнаружила.
— М-м, — Голубовский раскрыл сонные глаза. Тапочки стояли рядом.
После непродолжительной паузы Голубовский встал, почесался, решительно направил правую ногу в правый тапок. Тапок отодвинулся вперёд. Ту же операцию проделал левый, после попытки влезть в него. Вторичный эксперимент дал аналогичный результат. Голубовский стал наращивать  темп; тапочки не уступали, шоркали по паркету, следуя точно в такт наступающим ногам, сохраняя дистанцию. Через некоторое время с быстрой ходьбы Голубовский перешёл на «тапочный» бег. Тапки также повысили скорость передвижения, при этом ловко маневрируя и финтя по спальне. Не останавливаясь, усиленно работая локтями, Голубовский смачно выругался.
Клара, мурлыча мелодию из телевизионной рекламы шоколадных сарделек, клала вишенку в бокал с янтарным вермутом, когда её внимание привлёк странный шум из спальни. Она решила, что Роман решил в кои-то веки заняться утренней гимнастикой. Она только не могла понять, почему это благородное, безусловно полезное действо сопровождалось нецензурной бранью и громкими звуками падающей мебели.
Клара взяла бокал и отправилась в семейную опочивальню. Там она увидела, что её супруг, согнувшись пополам, лежит на полу, скрипит зубами, а его методично, не сбиваясь с ритма, довольно профессионально пинают в живот его же собственные клетчатые тапочки, те самые тапочки, которые она подарила ему на прошлый Новый год. Клара цокнула, томно вздохнула закатив глаза, пригубила и вышла, прикрыв дверь.

Семён насвистывая, с полотенцем на плече, мотыляя писюном, в весёлом расположении вошёл из ванной в спальню и обнаружил на кровати Вику, которая внимательно изучала содержимое его телефона. Писюн мгновенно поник (как грибник, встретивший в лесу медведя, притворяется мёртвым, в надежде, что так избежит расправы), Семён насторожился.
Лицо Вики изображало то искреннее удивление, то негодование.
— Ничего не понимаю, — сказала она.
— А? – обернулся Семён, попытавшийся было скрыться обратно в ванной.
— Что это у тебя?
— Где?
— В контактах.
— Что?
— Ы, У, Х, Ё, Ъ, Ь?
— Ну… буквы…
— А имена-то где?
— Так это… это и есть имена.
— Ну, ты реальный психопат. Знала я, что ты …, но такое…, — тут Вика впервые оторвалась от телефона и посмотрела на нервно пританцовывающего Семёна, тщетно пытающегося обернуться коротким вафельным полотенцем: — М-да…, — протянула Вика, пройдясь взглядом по Семёну с ног до головы и обратно: — А я тогда у тебя кто? Какая буква? Что-то я тут В не наблюдаю.
— А ты у меня, зайка, номер один.
— Ну, спасибо, — поклонилась Вика: — Тогда ты у меня теперь будешь ХУ!
— Замётано.
— Конспиратор…
— А чего это ты в моём телефоне копаешься? – попытался контратаковать  Семён.
— А что, нельзя? — тут же был отброшен он на прежние позиции.
— Можно…
Вика кинула телефон на постель:
— Господи, с кем я живу…. Я пошла в душ, дай сюда, — вырвала она у Семёна полотенчико: — Я его постираю и отнесу на кухню, где оно и было. Это посуду протирать!
За дверью зашумела вода, Семён выдохнул:
— Уф…
«Грибник» оживился, поняв, что опасность миновала.

В двери городской ратуши ворвался потный худой доктор Щус:
— Господин бургомистр! – орал он, что было сил: — Господин бургомистр! – бежал он по ступеням, огибая полированную статую Аполлона Бельведерского: — Господин бургомистр! – миновал он ещё одну удачную копию в исполнении местного художника Шмака — Венеру Милосскую: — Господин бургомистр!
В приёмной ему преградила путь неприступная фрау Рурих, личный секретарь господина бургомистра (ещё на улице заслышав голос доктора, она спешно начала приводить себя в порядок, только упорно не поддававшийся без посторонней помощи застёжке капот предательски выдавал ближайшее прошлое). Но Щусу было не до выглядывающих из декольте прелестей секретаря:
— Господин бургомистр!
— Господин бургомистр занят! У него…. Срочное… Заседание!
— Необходимо его видеть лично, новости неотлагательные! – настаивал Щус.
— Сейчас я узнаю, — фрау Рурих зашла в кабинет и мгновенно выскочила: — Совершенно невозможно, доктор, обождите. Ну-ка, помогите мне с застёжкой. Я Вам доверяю, Вы ведь врач.
— Осмелюсь Вам напомнить, фрау, что я доктор исторических наук…
— Ну, всё равно. Что там у Вас?
— О! – Щус показал пальцем на потолок, взгляд фрау Рурих последовал туда же, Щус, оттолкнув препятствие, нырнул в кабинет. Повернул торчавший в скважине замка ключ. По двери дробью застучали кулачки возмущённой фрау Рурих.
В кабинете бургомистра не было никого….
Щусу стало плохо, он схватился за сердце, которое, казалось, готово было выскочить из груди.
В чувство его привёл звук спускаемой воды. Неожиданно один из книжных стеллажей отодвинулся в сторону и вышел бургомистр. Он небрежно накинул на плечи подтяжки, осоловело уставился на Щуса:
— Ну, что? – бургомистр плюхнул своё туловище в кресло: — Что? Что случилось, чёрт побери!
— Господин бургомистр, — голос доктора задрожал, потекли слёзы.
— Ну? Ну? Ну, что!
— В-в-в… Война! – Щус упал на колени и зарыдал.
— Тьфу! – сплюнул бургомистр, со злобой озираясь по сторонам, поглаживая брюхо: — Господи… я-то думал… А ну-ка вон отсюда! И если Вам не известно, достопочтенный доктор, то я ставлю Вас в известность, что приём по личным вопросам в четверг с двух до четырёх!!! – вдруг вскочил и закричал: — Потрудитесь освободить помещение! Немедленно!
Дверь вылетела с петель, под натиском двух гвардейцев, доктора Щуса спеленали, заткнув рот, и вывели.
— Фрау Рурих!
— Я!
— Надеюсь подобное не повториться?!
— Никогда!
— М-м, почта есть?
— Газета из Англии.
— О! – бургомистр схватился за живот: — Весьма кстати. Пойду ознакомлюсь.
Закрываясь в уборной, он крикнул:
— У меня заседание!
— Я поняла, поняла!
— Посрать не дадут…., — пробурчал бургомистр, разворачивая передовицу.

Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду.
Но это был французский бес,
Он не любил природу.

Приумножать природный талант для россиянина – это даже как-то нечестно. Это какая-то попытка выделиться, обогнать кого-то, сделаться лучше – и к тому же «неправильным», нечестным путём.
Раз беречь талант глупо, трудиться над ним, совершенствовать его – аморально, то и уважается не тот, кто совершенствует данное ему. А тот, кто владеет, и независимо от того, насколько умно распорядился. А тот, кто владеет и расточает – это вообще прекрасный, в высшей степени правильный человек. Не случайно же русская литература полным-полна в высшей степени положительных, сочувственно подаваемых пьяниц, причём богато одарённых от природы. Из зрелища гибнущего таланта россиянин извлекает, похоже, столько же положительных эмоций, сколько индеец — из зрелища горящей лодки или выброшенной в реку муки.
Итак, ценится не созданное трудом, а обладание чем-то природным.
«Простой человек» — это у нас до сих пор звучит как комплимент. «Деловой!» — вполне определённо слово отрицательной окраски.
Сколько насмешек вызывает у россиян  привычка работать по часам, ритмично отдыхая или обедая в точно установленное время! Россиянам действительно удобнее сделать яростный рывок, а потом остановиться и уже долгое время не делать решительно ничего.
Россиянина крайне трудно отвлечь от любого, самого пустого развлечения потому, что «пора работать». И не потому, что он ленив. Он уверен, что наверстает упущенное во время рывка, а осуждается как раз «деловой» и «гоношистый» человек, который разбивает компанию, суетится и мешает остальным пить чай и курить, чтобы идти работать.
Из традиции работы на рывок вырастает и судьба, индивидуальная жизнь на рывок. 

Шуршание в коридоре, писки, шёпот, громкие официальные диалоги.
В проёме появляется мордашка:
— Мы в магазин, тебе что-нибудь взять?
— Принеси ты мне… цветочек аленький.
Улыбка и мокрое «хи-хи». Хлоп! Нежно хлопнула дверь.

Телегу трясёт по ухабам, трясёт пытающееся оторваться от земли тело, очень просят не умирать, но так хочется; хриплый голос за головой (качающейся из стороны в сторону в такт колёсам) что есть сил подгоняет лошадку, помогая кнутом; горячие ладошки остывают о бледные щёки, капли, падающие на них из глаз, превращаются в лёд. Красавица. И всё отвергающее издыхающее Чудовище.