— Что ж, вот и пришло время всё рассказать. С самого начала. С чего же всё началось? С чего всегда всё начинается? Пожалуй, никто не ответит на этот вопрос. Но зато все всегда знают, чем это закончится. Знают. Хотя и старательно делают вид, что и понятия не имеют. Вы улавливаете суть? Вы где?
— Всё предельно ясно. Я на полу. Здесь так приятно прохладно.
— Гучи у Вас?
— Сейчас посмотрю. Да, у меня.
— Я продолжаю.
— Только потише, Гучи спит. А если он проснётся, нам всем не поздоровится.
— Никто не может объяснить, с чего всё начинается, никто не желает сказать, чем закончится. Остаётся сам процесс восприятия, коим и следует пользоваться…
— Ах!
— Что такое?
— Гучи умер.
— Тихо! Следует пользоваться, пользовать, использовать, применять. Одним словом, процесс настоящего, такой же неизменный, как прошлое и грядущее, но создаваемый. Парадоксально примитивно. М-м… О чём же я хотел рассказать?

— Всё-таки я глубоко убеждён, что писатель должен писать о современниках. Запечатлевать эпоху, время. Вот чем так интересен Ваш любимый Чехов? Это сейчас нам эти его извилистые обороты кажутся смешными и милыми, а тогда это было обычно. Не прошло и сто лет, как вообще стали литературу писать на русском языке и оставшиеся в обращении французские слова ещё не приняли своё окончательное русское значение. Ну, вот тогда так разговаривали, так писали. И мы это знаем благодаря, например, Чехову. А сейчас? Употребит мой персонаж слово «блядь» и тут же на меня сыпятся многочисленные блюстители морали фикая, фукая и плюясь, тычя пальцем (что само по себе парадоксально для людей позиционирующих себя с нравственными идеологами). Ну, что ж поделать (развожу я руками), так вот сейчас разговаривают. То есть, конечно, и во времена Чехова так разговаривали и ранее. Но это делали не все. А после того как те, кто был никем стал всем, стали разговаривать все. И пусть, наше будущее поколение вправе знать, что сегодня в норме, когда шестилетняя девочка, дёргая маму за юбку, называет её «сука!», а мама в ответ даёт ей подзатыльник и называет «падла»…
— Ах ты, ссучараа!!! Чехова! Чехова не трожь!!!
— Руки! Руки убери, паскуда, пока я ноги не замочил!

Васюкова у дверей в комнату встретил денщик капитана Ратова Егор.
— Ну, — спросил Васюков: — Что тут?
— Эх, — вздохнул Егор: — Пишет.
Васюков прислушался. Тишина.
— И давно пишет?
— Третий день.
— Мда… пора бы… Ты вот что, — Васюков достал три рубля: — Сходи за водкой, а я тут сам. И не пускай никого. И, пока не позову, сам не заходи!
— Слушаю, Ваше Благородие!
Денщик убежал, Васюков вошёл в комнату.
Беспорядок царил неимовернейший. Постель с кровати была смята и разбросана, оба имевшихся стула валялись в поломанном виде на полу. Сам Ратов, подложив под зад связку книг, сидел за заваленным исписанной бумагой столом, обхватив голову руками.
— Кхе, да ты, братец, окошко б, что ль открыл. А то ведь в такой атмосфере в пору кактусы разводить, да по полтине продавать на углу Ореховой и Семёновской.
— Платоша! – наконец заметил приятеля очнувшийся капитан и бросился его обнимать: — Платоша! – тряс он его и трепал за щёки, словно породистого щенка.
— Ну, будет, братец.
— Платоша!
— Да хватит, я тебе говорю! Уморишь! Уф… Рассказывай, что тут у тебя за Вавилон приключился?
— Да-а…, — здоровенный Ратов смущённо зачесался.
Васюков подошёл к столу:
— Ага, — пробежал он глазами по листку: — Понятно. И кому же сия ода?
— М-м, — раскрасневшийся Ратов сделал неопределённый жест.
— Ясно. И в чём загвоздка?
— У, — совсем от смущения потерявший речь капитан ткнул пальцем в незаконченное четверостишие:
«Хочу лобзать я ваши плечи,
Хочу прильнуть к вашей груди,
Шептать вам сладостные речи,
Ласкать меж …»
— Так, — вернул на место лист Васюков: — В принципе очень даже не плохо.
— А?
— Нет, ну не Пушкин, конечно, не Байрон, но для капитана артиллерии… очень даже… душевно и главное точно! Без всяких там цветочков.
— Да вот на последней строчке, чёрт её дери, застрял! Никак в рифму не попаду. Извёлся уже! А сегодня вечером надо передать, завтра бал в собрании. Так сказать, артподготовку провести.
— Это понятно. Но не смутишь ли ты предмет своего обожания столь прямым попаданием? Барышни они, знаешь, могут и не понять, чего, собственно, от них требуется.
— Куда уж яснее?
— Тут надо проявить деликатность. Мягкость. Дальновидность.
— Ну, чёрт! Выручай, Платоша!
— М-м, ну, что-то вроде:
«Мечтаю слушать ваши речи,
Внимать дыханью ваших слов,
И лунный свет на ваши плечи
Я словно шаль надеть готов»
— О! То, что надо! Голуба ты моя! Спаситель! – Ратов с шумом бросился записывать, противно скрипя пером.
— «Лунный» с двумя «н». А кто ж твоя таинственная страсть, столь обуявшая тебя? Поделись, — игриво ткнул в спину Ратова Васюков.
Ратов снова смутился и пропел:
— Катенька, — вновь покраснел и не увидел, как за ним побледнело лицо Васюкова.
— Это помещика Прутова дочь?
— Она.
— Катерина Александровна?
— Точно.
— С такими ямочками…
— Верно. Да ты не знаешь ли её?
— Да что ты! Откуда же? Ну, написал? Дай гляну. Ага.
— Ну, выручил ты меня, душа моя! Айда теперь в трактир! Угощаю! – счастливый Ратов начал натягивать китель.
— Ты погоди, — задумчиво сказал Васюков: — А ты, пожалуй прав. Нечего эти сантименты разводить.
Он взял только что написанное и разорвал.
— Женщины любят решительность! Им нравятся люди действия, а не эти сопливые байроны с их лепестками роз и слезливой Луной. Где твой первоначальный вариант? Ага. Сейчас доправим.
Ратов только открыл рот и наблюдал, как Васюков ловко и быстро строчил на листке.
— Готово!
Ратов прочитал. Похлопал глазами. Поглядел на Васюкова. Прочитал ещё раз.
— А… не слишком… это? – робко спросил он.
— В самый раз! – хлопнул по плечу Васюков и позвал: – Егор! Вот теперь можно и выпить.
Дверь отворилась. Медленно и пошатываясь, с бутылкой водки на подносе вошёл Егор.
— Давай. А сам ступай, приготовь Их Высокоблагородию парадный мундир и сапоги начисти! Что б к вечеру блестели как у кота что?
— Глаза!
— Молодец! Кругом, арш!

— А фамилие Ваше, позвольте узнать? – спросил гостя Семён Емельяныч.
— Снегирёв, с Вашего позволения, — встал и поклонился мужчина средних лет в штанах английского покроя.
— Э, как-как?
— Снегирёв.
Две девицы, сидевшие поодаль на кушетке, прыснули, прикрываясь ладошками.
— Ну, — повернулся к дочерям Семён Емельяныч: — Это ничего. Да Вы садитесь. В ногах правды нет. Снегирёв это ничего. Вот прошлым летом к Настеньке исправник Жополизов сватался. Вот ведь, не к столу сказано, лицо у него такое… и языком всегда так слюп-слюп, слюп-слюп. Снегирёв это ничего.
— Ах, папенька, не Жополизов вовсе, а Пополузу. Он ведь из греков, — вставила Настенька.
— Мда? Хэ. Ну, из греков он или не из греков, а человек полезный был и при деле. Вот только за воротник любил заложить. И что характерно: примет бывалоче и сразу к Настеньке с корзиной цветов, шампанским. И мне говорит: «Семён Емельяныч, люблю Настасью Семёновну, жить без неё никакой возможности не имею». Полгода ходил таким манером. Да вот беда, перевели его куда-то под Рязань. Слышал, что в Москве теперь, и пить, говорят, совсем бросил. В общем, пропал человек. А Вы насчёт рюмочки как? Употребляете?
— Не имею такой привычки.
— Ну. По воскресениям там, или на именины, а после баньки-то, как жахнешь! Огурчиком малосольным с сальцом закушаешь и к девкам, а? А потом к цыганам к Кривопалому, а? Ух! Очи чёрные, очи страстные!
— Я не совсем… Я человек моральный, в какой-то мере даже нравственный…
— Папаня…
— Да? А как фамилия Ваша, Вы сказали?
— Снегирёв.
Девицы опять захихикали.
— А, да-да. Снегирёв это ничего. Тут давеча к Дашеньке, к Дарье Семёновне, стало быть, посватался некто Пердунов. Ну, думаю…
— Перунов, папа…
— Ну, я и говорю. Так этот Пердунов с порога мне и заявляет. Я, говорит, рода знатного, женюсь и супругу в Перербург забираю, только вынь да положь ему в приданое миллион рублей ассигнациями. «Отчего же непременно ассигнациями? А золотыми червонцами не желаете получить?», интересуюсь у Пердунова. Он аж засиял. Вполне можно, говорит, и даже очень хорошо. Ну, я крикнул Гришке, тот спустил Мафусаила с цепи. Только этого знатного Пердунова и видели. Мафусаил лишь к вечеру вернулся, в пасти штаны принёс. Вот, аккурат как Ваши. А Вы как, сударь? Вы какое приданое ожидаете? В ассигнациях или…
— Я, Семён Емельяныч, Настасью Семёновну полюбил, я человек не слишком состоятельный, но нахожусь при хорошем деле и ожидаю хороших прибылей. Единственное, чего жду от Вас, так это Ваше родительское благословение и согласие Настасьи Семёновны.
— Да будет Вам. Дело решённое и о приданом поговорить вовсе не предосудительно. Ну, миллиона я за Наськой, конечно, не дам, но…
— Семён Емельяныч…
— …но, сто тысяч. Уж извините ассигнациями. Да домик у меня под Астраханью. Хороший, деревянный в два этажа со всеми посудами и перинами. А? Ну, и пароходик. Так и зовётся «Анастасия». Будете по Волге туда-сюда, так сказать, из варяг в греки. А в случае и продать его можно будет. Ну, что?
— Семён Емельяныч, я право же…
— О, хе-хе, что? Заблестели глазища-то. Как у кота!
— Пардоньте-с?
— Мурло куриное. Слюни подберите, красавец Вы наш несусветный, а то ковёр ненароком нам испачкаете. Как бишь там тебя?
— С-Снегирёв.
— Вот-вот, и я говорю… — Семён Емельяныч поднялся, подошёл к окну, вытирая руки о жилетку на брюхе: — Гришка!
— А? – отозвался голос.
— Глянь, Мафусаил не спит?
— Никак нет!
— Ну, — Семён Емельяныч приблизился к недоумевающему Снегирёву, положил ему ладонь на плечо: — С богом, что ли?
Снегирёв бросился прочь.
Сёстры хохотали, катаясь по кушетке. Семён Емельяныч с укором и добротой посмотрел на них и покачал головой:
— Э-э-эх, эдак я вас никогда замуж не выдам. Ну? Чем тебе этот-то не угодил?
— Па, хи-хи, как? У него ж фамилия… хи-хи…
— Да уж, фамилия у него, конечно,…, — Семён Емельяныч почесал свою окладистую бороду, вздохнул: — Не приведи, господи. 

 Два человека катались по полу, вцепившись друг в друга; третий порхал вокруг них, стараясь угомонить и привести в вертикальное положение:
— Господа! Товарищи! Вы сума сошли! Прекратите немедленно!
— Ах, ты, падла очкастая, — шипел большой и толстый: — Я тебе бороду выдерну!
— Хрен тебе! – отозвался маленький в очках с растрёпанной бородой и укусил толстого за ладонь.
— А-а! Сука! – завизжал толстый, хватаясь за рану.
— Руки коротки, козёл вонючий! – высвободился маленький, лягая свою жертву.
— Десять секунд до эфира, — раздался голос.
— По местам! – скомандовал третий и добавил нецензурное выражение.
— Ну, я тебя, гнида, ещё поймаю! – пообещал толстый, занимая своё место у стойки.
— Три, два, один, эфир!
— Итак, — сияющее улыбкой лицо ведущего излучило обаяние, заставлявшее школьниц и беременных женщин ощущать внутри своего лона нежный трепет: — Сегодня на нашем канале, в студии программы «Вопросы наследия» уважаемые гости. Это академик Российской академии образования Радушный Павел Ильич. Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответил толстый, пряча руку за спину.
— И его оппонент, коллега, академик Российской академии художеств Доброхотов Геннадий Илларионович. Здравствуйте.
— Добрый вечер, — ответил маленький, щурясь сквозь треснутые стёкла очков.

(до-мажор 4/4 умеренно)

Каждый день в five o'clock
Выхожу я на урок,
На урок лежания,
Если есть желание.

Каждый день в five o'clock
За мной бежит щенок.
Он так жалобно скулит,
Ждёт, ну кто ж его родит.

Каждый день в five o'clock
Я даю себе зарок,
Что не буду больше пить,
Материться и курить.

Каждый день в five o'clock
Принимаю я глоток.
Ничего приятного:
Чаю (тьфу) ароматного.

Каждый день в five o'clock
Становлюсь я полубог.
Помираю на кресте…
Воскресаю на тахте.

Раздражают женственные мужчины и мужественные женщины, взрослая мудрость детей и неопытность стариков, презрительная независимость кошек и предательская преданность собак, вечная правота малознакомых людей и собственная неспособность разверзнуть небеса, чтобы достать оттуда любимый лифчик обожаемой женщины, который был запущен в бесконечность с витиеватыми эпитетами без падежей и предлогов с деепричастиями, в сопровождении междометий, многоточий, запятых, двоеточий, искривлённым в вопросительный восклицательный, под удивлённые взгляды мяты на окне, под гнетущее, но запоздалое осознание, что этого делать не надо было; но то, что произошло секунду назад – это уже история, и остаётся утешать надеждой, что на планете лифчиков он обретёт своё житейское счастье, освободившись, наконец, от всегда недовольной собой груди.
— Центр управления полётами… Пять минут, полёт нормальный!

P.S. Из последней записи переговоров американского астронавта Джорджа Ю. Парсенса с Центром управления в Хьюстоне:
«О, мой бог! Я вижу! Я действительно вижу это! И оно приближается! Да это же…».

Я увидел… ну так

— Слушаю Вас.
— «В комнату с плюшевыми занавесками вошла молодая девушка. Её звали…»…
— Вон отсюда! – профессор разорвал зачётку и швырнул клочки в лицо студенту: — К чёртовой матери! Улицы подметать!
— Валерий Константинович …
— Человек, который употребляет выражение «молодая девушка» будет более полезен обществу в качестве дворника, но никак не писателя. Плеоназм! Понятие «девушка» изначально определяет возрастную категорию. Это всё равно, что сказать: вошёл толстый толстяк, худой худяк, белоснежный снег, рваная рванина… Это, голубчик мой, может позволить себе только…, — профессор ткнул ручкой через плечо на портрет висевший на стене за его спиной: — Так что идите!
— Можно, я пересдам?
— Можно. На будущий год. При поступлении на первый курс. На общих основаниях.
— Но…
— Вон! Боже мой! И это госэкзамен! Мои студенты!
— Уж больно Вы суровы сегодня, Валерий Константинович, — сказал сидевший рядом член экзаменационной комиссии Мурзин.
— А, — махнул рукой профессор: — Бестолочи. Кто там следующий?
— Всё.
— Как?
— Так. Побединский, которому Вы отправили в физиономию зачётку, как и всем остальным, был последний. Кого выпускать будем? Кого дипломировать?
— К чёрту! Лучше никого, чем заполнять страну очередными заурядностями, графоманами и откровенными бездарями, коими и так полна земля русская. Поколение гаджетов и википедии. Что ни слово, то «жопа», что ни фраза – статус из ВКонтакте, ни мысли, ни грамотности, ни воображения, ни фантазии. Это мог позволить себе только…, — Валерий Константинович встал, бережно снял со стены чёрно-белый портрет, протёр рукавом: — Да, воистину, такие гении рождаются раз в сто лет. А может быть в тысячелетие.
— Валерий Константинович, я вот всё хотел спросить Вас.
— Да, коллега?
— А это, собственно… кто? – кивнул Мурзин на портрет, который прижимал к груди профессор.
Челюсть Валерия Константиновича отвисла, глаза выпучились, изумление на онемевшем лице сменилось болью.
— Что? Что с Вами?
Валерий Константинович попытался что-то сказать, но рухнул навзничь, не выпуская дорогого портрета.
Мурзин вскочил:
— Валерий Константинович! Господи…
— Э… э…, — Валерий Константинович водил головой из стороны в сторону, рот открывался и закрывался, как у рыбы, брошенной на сушу.
— Да что же это? Валерий Константинович! Алё, скорая? Срочно! Улица Фучека, 125, да, университет… Человеку плохо!
— У-у!!! – погрозил кулаком Валерий Константинович и выключился.
— Едут! – Мурзин вынул злополучное изображение из рук профессора, перевернул. На обороте карандашом было написано: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
Мурзин хмыкнул, почесал затылок:
— Кушнер, что ли?
Чёрно-белое полулицо улыбнулось.

Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.