— А где чай? – недовольно спросил муж жену.
— Налить?
— Ну, конечно!
— Ты бы попросил, я бы налила.
— Ты же знаешь, что картошка гигроскопична.
Жена встала из-за стола, налила мужу чай, тот долго на него дул, отставил.
— Горячий. Салат с маслом… У нас что дома сметаны нет? Несолёный. А это что? Длинное и серое? Котлеты что ли? – он брезгливо тыкал вилкой в тарелке.
— Это люля кебаб.
— Похоже на член.
Что-то мягкое и сладкое оказалось у него на лице, хлопнула дверь кухни. Он утёрся, облизал палец.
— М-м, а тортик ничего, — он облизал ещё: — Вкусный.
Место было выбрано колоритное: парк Мари и Жана. Кто такие были Мари и Жан никто не имел никакого представления, равно как и о причине по которой их именами назвали парк на окраине Марселя. Однако здесь было тихо, мило, солнце нежно пробивалось сквозь листву деревьев, ветерок приятно наполнял прохладой. Здесь можно было найти много укромных уголков вдали от постороннего глаза и поэтому это было излюбленным местом для любовников, грабителей и дуэлянтов. И вот когда формальности между представителями двух сторон были улажены, противники встали напротив друг друга.
Первый отдал положенный приветственный салют, отмахнув шпагой букву «В», первую букву своего рода Валанторнов.
Салют второго оказался несколько длиннее, поскольку он, похоже, решил не ограничиваться одной литерой, а выписать в воздухе всю фамилию полностью, а также с перечислением титулов, названий наследных поместий и примыкающих к ним рек и озёр, фамилию жены и её родственников, с вырисовыванием гербов и геральдик.
Минут через сорок донеслось перешёптывание секундантов. Одна сторона предложила: не сообразить ли им банчишко, после окончания поединка, на что вторая не без иронии ответила, что с удовольствием, только если на это останется время. Послышался сдавленный приличиями приглушённый смех.
Тем временем, заскучавший и отвлёкшийся на душевные воспоминания Валанторн, вернулся к реалиям и сейчас сосредоточился на раскрасневшимся субъекте, дирижирующим своим клинком перед ним, как дирижёрской палкой перед невидимым оркестром, и мучительно пытался вспомнить, кто это и какие обстоятельства привели их обоих сюда.
Когда началось смеркаться, противник наконец-то опустил оружие и встал в позицию, что означало конец церемониала. Валанторн тоже принял боевую стойку. Он смотрел на вспотевшего, тяжело дышавшего, пошатывающегося человека и вспомнил, как тот вчера вечером неприглядно и в присутствии дам выразился о его парике. Валанторн сделал шаг, короткий выпад, дрожащая рука не справилась с защитой и шпага на четверть вошла в грудь. Прозвучал протяжный стон, падение на бок. Всё было кончено.
— Браво! – услышал Валанторн за спиной.
Секунданты торопливо упаковали тело в плащ и поспешили к карете, ждавшей неподалёку.
Надевая камзол, Валанторн вдруг подумал: «А может это был и не он…». Пожал плечами и сел в седло подведённого к нему белого как мрамор коня.
— Аллэ! Аллэ! – кричал папаша Морис в молчащую трубку, затем дул в неё: — Фу! Фу! Вас не слышно! Фу! Фу! Перезвоните! Фу! Фу! – и клал на рычаг.
— Нет, это не выносимо…, — не выдержал Поль, когда Морис в восьмой раз повторил манипуляцию с аппаратом.
— Совершенно невозможно! – согласился Морис: — Просто чёрт знает, что такое!
— Папаша Морис, объясните мне одну простую вещь, — начал багроветь Поль.
— Какую же? – внимательно приготовился слушать Морис.
— Зачем Вы дуете в трубку?
— А?
— Я говорю, какого чёрта Вы дуете в эту дурацкую трубку?
— Но ведь гудков нет!
— А если Вы будете в неё дуть, они появятся?!
— До сих пор не появились, — развёл руками Морис.
— И? Какой отсюда можно сделать вывод?
— Вот в наше время были аппараты, так аппараты… Аллэ, мадмуазель! Мадмуазель! – папаша Морис, поднеся руку к уху и закатив мечтательно зрачки, начал живописно изображать, какие были аппараты в его время: — Соедините меня с «Гранд опера». Аллэ! Фу! Фу!
— Нет, я с ума сойду! – Поль начал совершать хаотичные перемещения по залу.
— А на другом конце провода грубый мужской голос отвечал: «Я соединю, старый хрен. Я тебе сейчас соединю…». Потому что тогда в нашем городе было только два телефона, у нас на станции и в участке жандармерии.
Морис подошёл к телефону и помещение вновь наполнил его голос:
— Аллэ! Аллэ! Фу! Фу! Вас не слышно! Фу! Фу!
Поль набросился на Мориса, они покатились по полу. Руки Поля тянулись к горлу Мориса, Морис хрипел. Из-за стойки показался хозяин заведения Жордан. Он появился со стороны уборной, застёгивая широкие штаны на пуговицы в виде ромашек – подарок Бланш (его жены и одновременно, по стечению обстоятельств, любовницы).
— Нет, ну на пару минут их нельзя без присмотра оставить! – полез разнимать завсегдатаев своей забегаловки Жордан.
— А чего он? – оправдывался Поль.
— Аппарат… Телефон…
— Он из меня психа хочет сделать своим «Фу-фу»! Каким безмозглым надо быть, чтобы дуть в телефон?
— Телефон? А зачем в него дуть? Кабель надо в штекер вставлять! Он же отключён, — Жордан, потирая руки о брюхо, подошёл к аппарату, хмыкнул и деловито воткнул в электрическую розетку висевший рядом оборванный провод от неработающего игрового автомата. Его ударило током: — Ах! – Жордан упал на пол.
Поль и Морис, наблюдавшие эту трагедию, наконец-то, отцепились друг от друга, бросились к Жордану. Глаза Жордана светились ангельским светом, источая сияние блаженства, редкие волосы и бакенбарды торчали торчком, испуская адский дым.
— Ну, дружище Жордан, да что же это?
— Муу, — отозвался дружище и ткнул пальцем в потолок.
— Ай-яй-яй…
— Что «ай-яй-яй»? Звоните в больницу, скорее!
— Да-да-да! Вы правы! Конечно! – папаша Морис бросился к трубке телефона: — Аллэ! Аллэ! Фу! Фу! Больница? Вас не слышно! Фу! Фу!
— Ну и в полицию за одно…, — оскалился Поль, бросил, словно мешок, Жордана, к которому уже потерял всякий интерес, и стал неотвратимо приближаться к выпучившему от ужаса глаза Морису….
Пытливому читателю скажу, что не беспокойтесь. По случаю в заведение заглянул старый приятель папаши Мориса и всей компании жандарм Келюш, связался при помощи почтовой черепашки Альбина (которую частенько носил с собой для подобных ситуаций) с ближайшим отделением Больницы Святой Женевьевы, что находилось в селении по соседству, всего в пятидесяти лье, так что всё закончилось благополучно. Даже месье Жордан, очнувшись от потрясения, обрёл, как он сам выразился, благодать, стал примерным прихожанином и даже прекратил продавать нелицензионное спиртное в своём заведении, что отрицательно сказалось на количестве посетителей, но верные старожилы папаша Морис и Поль частенько засиживались за столиком у окна, вспоминая эту, обрастающую с каждым разом всё новыми подробностями, историю, в которой осталось, всё-таки, одно тёмное пятно: по возвращении Жордана из лечебницы, обнаружилась таинственная пропажа телефонного аппарата, но Жордан не стал заявлять в полицию и теперь только светлый прямоугольник на стене изредка напоминает о том, что там когда-то стоял злополучный предмет.
Голубовский смотрел на своё отражение. Чего-то не хватало. Он нацепил свою любимую бабочку (пазл сложился), довольно улыбнулся.
— Только не надевай эту свою уродливую бабочку, дорогой, — раздалось из кухни.
Улыбка исчезла с лица Голубовского.
— Надень тот чудесный галстук бордо.
Голубовский обречённо вышвырнул бабочку в окно (бабочка запорхала, сделала несколько взмахов жёлтыми крыльями, вернулась на письменный стол), подошёл к шкафу. Попробовал открыть, шкаф явно сопротивлялся.
— Что такое? – вырвалось у Голубовского.
Дверца шкафа резко распахнулась, двинув по носу. Затем последовал правый «хук», нижняя полка выскочила, ударила по коленке. Завершила серию «двойка» левой-правой дверкой, что уложило оказавшегося в нокдауне Голубовского. Часы с ходиками начали бить отсчёт. После шестого сигнала, Голубовский встал, с изумлением посмотрел на шкаф, потом на ящик стола, в котором лежал револьвер. Ключ в замке ящика повернулся, заперев его, и спрятался в глубинах под диваном.
— Ах, такое отношение? – ринулся Голубовский на шкаф.
Шкаф, ограниченный в манёвренности, пропустил несколько ударов по корпусу, но после ловкого финта, заехал по голове противнику антресолью. Голубовский повалился на спину и очутился в крепких объятиях своего кресла. Шкаф приближался, хлопая дверьми. Голубовский вырвался от кресла, опрокинув его пинком ноги. Сзади навалилась скрипучая этажерка, осыпая статьями профессора Шпигеля о материальности материальных материй и неплохой подборкой мужских журналов за последние четыре года. Кресло очухалось, недобро подкрадывался комод. Ситуация складывалась не в пользу Голубовского. Он схватил стоявший в углу (и ещё явно не определившийся) торшер и начал размахивать им как палицей….
Клара с бокалом мартини заглянула в кабинет к мужу и увидела знакомую картину. Голубовский лежал посередине комнаты, под обломками шкафа, в проёме окна застряло кресло, разбитое зеркало печально раздваивало изображение, попадавшее в него. В руках супруг сжимал погнутый торшер, на шее у него красовался галстук бордо.
Клара подняла глаза к небу. Подошла.
— Роман, — сказала она, поправляя на нём галстук: — Почему ты из всего способен сделать проблему?
Тут она заметила торчащую из-под Голубовского обложку с изображением обнажённой Барбары Брынз. Покачала головой:
— Нашёл время. Проказник. Пан Зулич нас ждёт через три четверти часа.
Голубовский приоткрыл опухший синим глаз:
— М-м…, — скривил он разбитый нос, в который дунул терпкий запах вермута и «Лаванды» из галантерейного магазина господина Скудича по цене две кроны за унцию.
— Ну, …б твою мать! – ругался закзчик Кровалёв, оглядывая потолочную плитку: — Ну,… лядь, почему нельзя ровно-то сделать, а?
— Потолки кривые, — опустил глаза рабочий Музыка.
— Вот, …лядь, почему говорят: немецкое качество, дом немецкой постройки?!
— Почему?
— Да потому что там, …лядь, всё ровно!!!
— У них, Павел Александрович, всё изначально ровно. От фундамента до крыши. А Вы хотите на дом советской постройки на…уярить немецкое качество.
— Ну, глаза у тебя есть? Ум у тебя есть?!
— Нету! – Музыка достал папиросу: — Был бы ум, в Британской академии наук штаны бы протирал, а не из говна конфетку делал.
— Музыкин! Уволю на хрен!
Музыкин понуро закурил, выдохнул:
— Немецкое качество… А войну-то мы выиграли…
Кровалёв замялся, глаза потускнели скорбью:
— При чём тут война…, — присел cо скрипом рядом с Музыкой: — Что ты там куришь?
— «Донские».
— Давай… А потолки-то кривые.
— Хух, — выдохнул донской дым Музыка: — Да я вижу)
— Коля!
— А?
— Николай!
— Ну, что? – Николай оторвался от монитора, за спиной стояла жена.
— Отвлекись ты от своих игрушек. Иди с дочерью поговори! Она там с ума сходит.
— Да что случилось-то?
Жена наклонилась и прошептала ему на ухо:
— Её мальчик бросил. Иди, поговори как отец.
— М-м… Люся…
— Иди.
— М-м…, — Николай со скрипом встал, подтянул трусы, вошёл в комнату дочери. Настя лежала на кровати лицом вниз, извергая рыдания.
— Можно?
Николай присел рядом, погладил дочь по плечу:
— Ну, ты это…
— Папа! – Настя бросилась в объятья отца.
— Да ладно тебе, — гладил он её по голове: — Плюнь ты на этого своего… Вову…
— Он не Вова, он Эдуард.
— Тем более… Подожди, это толстый с прыщами? Сын Зойки из продуктового?
— Нет, — с удивлением посмотрела Настя на папу.
— Эдуард, — брезгливо произнёс Николай: — Вот и плюнь на него. Этот гнус и мизинца твоего не стоит, а слёз моей принцессы и подавно.
— Ненавижу его! – снова зарыдала Настя.
— Брось. Ты это брось. У тебя ещё миллионы таких Эдуардов будут. Пети, Васи, Саши, Паши, Гены… Хе! На каждый, понимаешь, котелок, своя крышка найдётся. Вот у нас в части была Аделаида Самуиловна, жена капитана Желтичного, страшнее ядерной войны, так, я тебе доложу, вниманием она обделена не была, кто к ней только не хаживал, разве что безногий, а таких у нас в расположении не имелось. А сейчас, пожалуйста, генеральша, и домик в Анапе, и детишек полный двор, и внуков. Хе-хе. Или вот взять, к примеру, нас с мамой. Лежу, я, значит, в арычке, ну, устал и ….
— Коля, — вмешалась в повествование жена Николая, наблюдавшая диалог: — Ты что несёшь?
— А что?
— Ты что ребёнку мелишь? Какие миллионы? Какие Пети и Васи? Какая Аделаида Самуиловна! Ты в своём уме?!
— Что опять не слава богу? Разговариваю с дочерью, сама же просила.
— Иди отсюда. Терапевт. Играй лучше в свои танчики. Это он всё шутит, Настя.
Настя уже не плакала, а усердно перерабатывала полученную информацию.
— А что же с арычком? – спросила она.
— Папа потом расскажет.
— Да ну вас, — Николай встал, пошёл к себе.
— Бабы, — констатировал он, откупоривая уже тёплое пиво, пока загружалась новая виртуальная карта боя.
— О! Смотри, кто идёт! – сказала, улыбнувшись, Жермен.
Клотильда оторвалась от бокала и посмотрела на улицу. Через стеклянные двери кафе было видно, как с противоположной стороны, размахивая пухлыми руками и озираясь, семенила через дорогу растрёпанная Марибель.
— Держу пари, у неё очередная история. Пари на коньяк?
— Шутишь? – фыркнула Клотильда: — А когда у неё было иначе?
— Господи, у нашей пышки такой вид, будто по ней прошёлся весь Аквитанский полк.
— Нет, тогда бы она светилась от счастья…
Жермен и Клотильда захихикали.
— Вы представляете! Представляете! – ворвалась в «Элефант» толстая Марибель.
Она шлёпнулась на барный стул, на который поместилась лишь половина её зада. Щёки пылали померанцем, тушь, размазанная под глазами, делала её похожей на побитого карапуза.
— Уф! Ну и скотина! Елозил на мне полчаса, исщипал всю. Вот посмотрите, посмотрите! – Марибель начала демонстрировать синяки на прыщавых локтях и бултыхающих ляжках: — Покурил, подтяжки стал натягивать, я говорю: «Пятьдесят франков, месье». Он на меня уставился, и говорит: «Тебе с твоей рожей самой приплачивать надо, за это». И ушёл. Представляете?
Жермен и Клотильда понимающе закивали.
— Какой негодяй! А за комнату я чем заплачу? А Жильберу я что скажу? И это ведь не в первый раз!
— Да, прослеживается некая тенденция…, — посочувствовала Клотильда, Жермен сжала сильнее губы, чтобы не засмеяться.
— Хорошо хоть без тумаков обошлось, предыдущий, когда я заикнулась о плате, так тот просто двинул меня по голове портфелем. Пьер, плеснёшь мне в долг, мне необходимо восстановить душевное равновесие….
Бармен вздохнул и налил полстакана.
— О! – воскликнула Марибель: — Ещё и чулок мне порвал! А это ещё двадцать франков. Нет, Жильбер меня убьёт! – она опрокинула в себя водку: — Ух! Ой, девочки, ну почему я такая несчастная? Ладно, — она попыталась разгладить на голове торчащие во все стороны волосы, подтянула дырявый чулок: — Ну, я пойду. Может быть, ещё повезёт сегодня. Да?
— Конечно! – дружно поддержали её подруги.
— Всё! Побежала.
Жермен и Клотильда провожали взглядом её неуклюжую, неловкую фигуру, уже лавировавшую у отеля напротив, но смеяться им отчего-то уже совсем не хотелось.
— Значит, говорить не будем? – старший следователь Пермаков постукивал ручкой по пустому бланку протокола допроса: — Мгм, будем играть в молчанку. Понятно, гражданин Топтунов.
Топтунов перевёл безразличный взгляд со следователя на потолок.
— Товарищ капитан, да Вы оставьте мне его на получасыка, он у мени як соловий запоет.
— Ну, Прокопенко. У нас, слава богу, не инквизиция, не тридцать седьмой год, и даже не девяностые, что ты, — Пермаков покосился на видеокамеру, висевшую в углу кабинета: — Третье тысячелетие на дворе. Мы живём и существуем в правовом государстве, где права и свобода личности неприкосновенны, верно я говорю, Топтунов?
Топтунов зевнул, почесал бок.
— Тфуть, — выразил недовольство Прокопенко.
— Значится так, — Пермаков посмотрел на часы: — Беседа не получилась, мне домой пора, не сидеть же с тобой всю ночь. Задержать я тебя, простите, Вас, могу на семьдесят два часа. Посидите, подумаете, отдохнёте…, — следователь лукаво посмотрел на Прокопенко, тот засиял:
— Карусель?
— Карусель, — с улыбкой утвердительно кивнул Пермаков.
— Хе-хе-хе! – Прокопенко хищно потёр ладони.
Топтунов насторожился. С непонимающей опаской смотрел то на следователя, то на Прокопенко.
Пермаков убрал документы в стол:
— Так, сегодня пятница. Прокопенко, ты дежуришь?
— Так точно. Как всегда.
— Ты ночью покатай нашего молчуна на карусели, а в понедельник вернёмся к разговору.
— Будет сделано, — Прокопенко начал закручивать рукава.
Топтунов заелозил на стуле.
— Карусель — удивительное средство для восстановления памяти и расположения к общению. Ух, хоть два дня в этом году отдохну наконец-то в законные выходные, — Пермаков накинул пиджак, в дверях обернулся:
— И что б мне…
— Та я в завязке, товарищ капитан! – Прокопенко поднял руки вверх.
— Ладно, вызывай конвой, я ушёл.
— Сержант! Уводи задержанного.
Когда кабинет опустел, Прокопенко подошёл сначала к шкафу, звякнул, крякнул, затем понюхав и пожевав зелёный лук, уселся за стол, напевая «Позови мене с собой». Пододвинул к себе поближе селектор:
— Поихали…, — ткнул он пальцем на клавишу с номером «7».
— Фуф…, — Пермаков вошёл в кабинет, махая папкой, как веером: — Прокопенко!
— А? – подскочил опухший Прокопенко из-под стола.
— Опять?!
— Та ни в одном глазу, товарищ капитан!
— Хоть бы окно открыл, дышать невозможно. Аж Феликс Эдмундович запотел, — указал Пермаков на портрет Дзержинского: — Так-с, — занял своё рабочее место, достал протокол и тут замер: — Это что?
— А?
— Что это?! – Пермаков смотрел на мигающую клавишу селектора.
— Ох, ёть ить! – схватился за голову Прокопенко, подбежал и отключил аппарат.
— Это что ж, он у тебя все два дня каруселит?!
— Э-э, виноват… Недоглядел…
— Давай сюда его! Быстро!
Следователь Пермаков сидел, обхватив виски руками. Рядом стоял, красный, поникший, как провинившийся школьник, Прокопенко. Напротив, на стуле сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, задержанный Топтунов. Его стеклянные красные глаза смотрели в одну точку перед собой. Битый час он произносил одну и ту же фразу:
— Манит, манит, манит карусель… Манит, манит, манит карусель…
— Ядрить твою за ногу. Ну, что прикажешь теперь с ним делать, а?
— Манит, манит, манит карусель…
— Та я… Хто же знал?
— Манит, манит, манит карусель…
— Будем пробовать антидот.
— Анти… чего?
— Уводи его в камеру! Будем классикой откачивать, — Пермаков начал рыться в ящике стола: — Где-то у меня диск «Бетховен TheBest» валялся.
— Манит, манит, манит карусель…
— Да уведи ты его, ради бога!
— Манит, манит, манит карусель… В путешествие по замкнутому кругу…
— И это вот называется уголовная хроника! – Холмс листал газету: — Пекарь избил скалкой своего подмастерья. В омнибусе задержан воришка при неудачной попытке залезть в карман… Заметьте себе, Ватсон, при «неудачной». Простые вещи разучились делать. Нет, преступный мир явно вырождается.
— Этому можно только радоваться, — флегматично заметил Ватсон.
— Да, как честный обыватель, верноподданный Её Величества, я радуюсь. Но как сыщик…, — Холмс раскурил трубку, откинулся в кресле: — М, а нет ли чего любопытного среди объявлений?
Ватсон с неохотой взял «Таймс» и в глаза ему сразу же бросился абзац, напечатанный жирным шрифтом:
— Кладу на всё! На бетон, кирпич, плитку, кафель, ламинат, паркет, линолеум, плинтуса. Быстро, качественно, профессионально, с прибором.
Обращаться по адресу: Лондон, Бейкер-стрит 221 б, спросить доктора… Ватсона?...
Ватсон перевёл удивлённый взгляд с газеты на Холмса.
— Я выдам себя за Ватсона.
Ватсон хотел было что-то спросить, но вошла миссис Хадсон и доложила:
— Доктор, Вас спрашивает какая-то дама, судя по всему отставная статистка.
— Отлично! – Холмс потёр руки.
Ватсон вновь вернулся в невозмутимое состояние, сложил прессу на стол.
— В таком случае, — он лениво направился к себе в комнату: — Я пойду штудировать фармакологию.
— А я приготовлю «шерри», — миссис Хадсон выплыла за дверь.
Холмс поднялся, ожидая посетительницу.
Только перечитывая в сорок лет книгу «Три мушкетёра», ты наконец-то начинаешь понимать, что единственный положительный герой в этой книге – кардинал Ришелье…
