Придя домой, Валюшкина застала странную картину: Валюшкин сидел за столом в позе Мыслителя. Вдумчивый взгляд его был устремлён на свежепользованный пакетик одноразового чая. Пакетик лежал на блюдце и, как раненный солдат, истекающий кровью, истекал остатками коричневой жидкости и испускал дух остывающим паром.
— Арчибальд?
Тишина.
— Что случилось, Арчибальд?
— Я слышал или где-то читал, что это англичанин изобрёл, — отозвался Валюшкин: — Кто б мог подумать, а? Культурный вроде народ, от обезьян, говорят, произошли, образованный, а такую дичь сотворили, — он отхлебнул из кружки и резюмировал:
— ПАРАДОКС!
— М-да уж, — вздохнул Еремеев, рассматривая кучу всевозможной разнообразности, оказавшейся на его рабочем столе.
— Что такое, Костик?
— Какой я тебе Костик? Гражданка Пестрункевич...
— Ах, извините, господин капитан, — девица, сидевшая напротив Еремеева, закинула ногу на ногу, оголив красивые ляжки, достала тонкую сигарету, кокетливо засунула её себе в пухлые губки.
Еремеев хмыкнул, протянул ей зажигалку:
— Хм, дама сдавала в багаж: диван, чемодан, саквояж, картину, корзину
— Картонку...
— И маленькую...
— Собачонку, — девица выпустила струю дыма и звонко расхохоталась: — Только, Костик, не тот случай, я на вокзалах не работаю, ты же знаешь.
— Да я не о том. Я вот подумал: зачем дама сдавала в багаж, если всё это могло бы поместиться в её сумочке.
Гражданка Пестрункевич рассмеялась ещё громче:
— И маленькая собачонка!
Капитан с грустью взглянул на время:
— Ладно, приступим к описи, — взял со стола первый попавшийся предмет: — Губная гармошка, — он покосился на девицу, та подняла бровки и нагло направила дым в потолок.
— Фирма «Гуттенберг», — записал в протокол Еремеев, предвкушая длинную-длинную нудную ночь, как и всякую в его дежурство.
Мужчина шёл не спеша, прищуренным взглядом внимательно осматривая местность. В этой части города, вернее того, что от города ещё осталось, он не был. Собака у его ног внезапно остановилась и навострила уши в сторону бетонных развалин. Мужчина поправил вещмешок на плече, приложил крепкую ладонь к животу, ощупав за поясом револьвер. Но собака завиляла хвостом и рысцой поспешила к обрушенному войной и временем зданию.
В тёмном углу полуподвала на корточках сидел мальчишка, прижимая к груди металлический ночной горшок.
— Так, — вздохнул мужчина: — Давно обосновался?
Мальчик не ответил, он с ужасом смотрел на животное, которое, похоже, видел впервые в жизни. Он ещё крепче прижался к горшку.
— Ваня Ш, — разобрал надпись на посудине мужчина: — Именной… Ты его не бойся, — мужчина похлопал собаку по голове: — Он добрый. Ты же добрый, Зарбазан?
Зарбазан дважды утвердительно гавкнул. Мальчик протянул руку и осторожно погладил собаку. Улыбнулся.
— Анна Мартыновна! Принимайте гостей!
Из окна дувухэтажного дома с надписью «кинотеатр Искра» выглянула женщина в косынке:
— Ох ты, боже мой!
— Ну, вот. Прошу любить и жаловать: Ваня Ш.
Дети, обступившие Ваню, с любопытством и недоверием разглядывали новичка.
— Ещё познакомитесь, а сейчас пора ужинать. Отставить! — укоризнено сказал мужчина старшей, которая попыталась дотронуться до горшка: — Барышни на кухню в распоряжение Анны Мартыновны. Парни, Ивана помыть, одеть и готовить аппарат. Вечером будем смотреть кино. Выбор хоть и небогатый, — обратился он к Ване: — Всего четыре фильма осталось. Степан — главный киномеханик, не забыл, как плёнку заряжать? Егор — на генератор, Михаил, ответственный за объектив. Вопросы есть? Вопросов нет.
— Господи, откуда же они все? — всхлипывала Анна, глядя, как дети суетливо возятся вокруг аппарата и мастерят экран. Радостный Зарбазан плясал рядом.
— Инкубаторские, — ответил мужчина: — Ладно, не рыдай, не при них, — он утёр щёки жены платком: — Своих не уберегли, зато теперь вон их сколько у нас.
В наступившем мраке замерцал проектор. Степан деловито настраивал резкость, крупный не по летам Егор пыхтя крутил педали динамомашины, девчонки облепили Ваню Ш. А Ваня, раскрыв рот, смотрел на серую стену на которой вдруг появился человек, который под тревожную музыку шагал по жёлтым пескам, припекаемый белым солнцем...
— Простите, я не расслышал, что Вы сказали, — как-то странно, как бы с издёвкой заявил молодой человек справа.
— Хм, Вы и не могли расслышать, поскольку я ничего не говорил.
Мой внезапный собеседник старательно разглядывал мой рот, нахмурив брови.
«Этого ещё не хватало», подумал я, перелистывая возникшие в воображении самые неприятные картины. И тут я (не без усилий) понял: он же ничего не слышит, он глухой.
— О нет, я слышу, я всё время слышу, но только одну вещь.
Я раскрыл блокнот, в который записывал душещипательную историю мадам Софи о увлекательной жизни в местном доме терпимости, когда в нём квартировался кавалерийский полк, и быстро чиркнул в листке: " Что же?".
— Дождь.
«Шум дождя?».
— Для Вас это шум, а для меня это и музыка, и пение птиц, и дуновение ветра..
— И шум дождя, — кивнул я.
Мужчина вопросительно и с напряжением снова уставился на меня.
«Понимаю», написал я в блокноте.
— Вы никогда этого не поймёте. Никто этого не поймёт. Каждый вечер я прихожу сюда, на вокзал, в надежде, что услышу стук приближающихся колёс, свист гудка, смех юных прелестниц, но слышу только проклятый дождь.
Он покосился на двух жандармов, лениво прогугливающихся по перрону, зло сверкнул на меня глазами и поднялся. Он удалился шагов на десять, я прыгнул в подкативший вагон сдерживая себя, чтобы не крикнуть что-нибудь ему вслед.
И только подъезжая к следующей станции, когда седой кондуктор потребовал предъявить билет, либо же заплатить штраф, ни искомого билета, ни бумажника в карманах не оказалось.
За окном купе блеснуло и я услышал шум начинающегося дождя.
Рогожкин давно мечтал переехать в деревню. Шумный, злой город душил. Дела шли из рук вон плохо и поэтому, когда ему предложили недорогой домишко в ста семидесяти километрах от черты пожирающего всё живое мегаполиса, да в придачу участок в десять соток, Рогожкин не раздумывая согласился. Дешевизна покупки (практически даром) объяснялась необычно: в доме имеется домовой, что может вызывать некий дискомфорт. После скитаний по съёмным квартирам, в том числе коммунальным, и разнообразием соседей, с которыми приходилось так или иначе столкнуться, наличие домового в своём отдельном жилище нисколько не смутило нового владельца загородной недвижимости.
Дом представлял собой слегка покосившийся небольшой сруб. Пятистенок с большой кирпичной печкой меблированный длинным столом, двумя табуретами и огромным комодом, на первый взгляд эпохи Павла Первого. Спать предполагалось на печке, а на вопрос о холодильнике представитель продавца указал на подпол. На заросшем огороде стоял нужник и саманный сарайчик. Воду можно было брать из колонки, что в конце улицы, электричество подключить от основной линии. На том и сговорились.
Первую ночь признаков присутствия посторонних в помещении не ощущалось. На вторую, где-то за комодом был слышен тихий храп, а под утро шебуршание на чердаке. Более активно сущность проявила себя, когда в дом провели электричество. Лампочки при включении лопались, а холодильник, приобретённый у угрюмого соседа, и дребезжащий, как трактор, регулярно падал.
Однако, Рогожкин ожидал подобного рода приёма и заранее подготовился ещё в городе, изучив в интернете народные способы умиротворения домовых и выписав их во внушительный конспект, справедливо предполагая, что всемирная паутина ещё не успела опутать его новое место жительства.
Вечером он поставил за печкой тарелку с пшённой кашей. Кашу утром он обнаружил на своей голове, а расколотая тарелка лежала на столе.
По прошествии времени выяснилось, что каши домовой не принимал никакие, а из всех предложенных яств отдавал предпочтение сладостям, в основном сосательным конфетам «барбарискам», после потребления которых на пару дней затихал, но зато потом начинал бушевать с новой силой.
Шли недели, а народные методы не действовали. Домовой оказался ярым противником цивилизации, воинствующим мракобесом и категорически протестовал против пребывания кого бы то ни было в избушке.
Выходя из местной церкви, где поп, обдавая Рогожкина сивушным перегаром заломил за процедуру очищения квадратных метров цену в пять раз превышавшую стоимость самих метров, Рогожкина потянула за рукав бабушка и, поняв беду уже не молодого человека, дала дельный совет.
Тем же вечером, как стемнело, Рогожкин поставил у комода стопку самогона (вырученного у сердобольной старушки) и блюдце с малосольным корнишоном. Затем он трижды прочитал по бумажке малопонятное для него предложение, должное вызвать домового на переговоры, и стал ждать.
На удивление, минуты через две дверца комода заскрипела, открылась и из неё вышел Домовой. Лохматый, бородатый, и впрямь от горшка два вершка. Его густые брови круто вздёрнутые кончиками вверх, острый нос и выпученные круглые глаза делали его похожим на недовольного филина, которого оторвали от вечерней дрочки. Он пошевелил носом, опрокинул в себя стопку, поставил пустую на место. Откусил огурчик, смачно похрустел и исчез обратно в комод. Рогожкин стал было размышлять о последствиях, что принесёт сия трапеза: послабление или же усиление конфронтации, как заветная скрипучая дверь вновь распахнулась. Домовой, с узелком на палочке через плечо, понуро прошагал через комнату (громко стукая то ли пятками, то ли копытами) и колоритно выражаясь по матери, скрылся за порогом.
С тех пор Рогожкин спокойно зажил беспокойной деревенской жизнью, но это было то беспокойство, которое приносит удовлетворение деревенскому жителю, совсем недавно ещё считавшемуся горожанином. Дом обрёл более или менее опрятный вид. Был подведён водопровод. На огороде теперь росли овощи и даже принялись три яблоньки. А ещё Рогожкин взял кредит и устроил в своём сарайчике магазин. Поначалу всё шло вроде бы хорошо, но поскольку Рогожкин сам не пил, да ещё и не давал водку в долг, его убили, а магазин разграбили и сожгли, огород разорили, походя поломав молоденькие яблоньки.
А вскоре в избе Рогожкина соседи стали слышать храп и странное шебуршание на чердаке, к которым иногда добавлялся заунывный плач.
« — Земля, я Скунс! Земля, я Скунс!
— Я Земля, спокойно, Скунс! Доложите обстановку.
— Приборы отказали! Иду в штопор! Земля! Земля!
— Возьмите себя в руки, Скунс.
— Земля, что мне делать? Что делать? Мама! Мамочка! А-а!
— Скунс! Скунс! Лейтенант Пиркс!
— Я!
— Слушай меня внимательно. Расстегни комбинезон.
— Да.
— Расстегнул?
— Так точно.
— Разогни указательный палец на правой руке.
— Есть.
— Теперь медленно засунь палец себе в задницу и досчитай до десяти.
— Земля, я…
— Выполнять!
— Есть! Один. Два. Три.»
Полковник Хендерсон выключил запись, обменялся взглядами с членами комиссии и вопросительно посмотрел на сидевшего напротив капитана Смайлета:
— Хотелось бы услышать объяснения приказу, который Вы, капитан, дали лейтенанту Пирксу.
— Да, очень бы хотелось, — кивнула, постукивая ручкой по бумаге, находившаяся справа от Хендерсона штатный психолог базы майор Рипли.
Капитан поёрзал на стуле:
— Оказавшись во внештатной ситуации, пилот поддался панике, сэр. Это могло привести к катастрофическим последствиям: — уверенно отвечал он, глядя только на полковника: — Моя команда дала тридцать секунд, которые позволили центру перейти в режим управления шатлом с земли.
— Хм, — Хендерсон почесал квадратный подбородок.
Рипли ухмыльнулась и что-то пометила в своей папке.
— А в чём собственно дело, джентльмены? – откинулся в кресле, молчавший до этого полковник Честер, заместитель Хендерсона и его старинный боевой товарищ: — Корабль цел. Пилот здравствует. Ну, пройдёт месячную реабилитацию, будет переведён в учебный центр, в наземную службу, не так ли, майор? М?
— Безусловно, — подтвердила Рипли.
— Капитану Смайлету предлагаю объявить благодарность и предоставить внеочередной недельный отпуск.
— А? – открыл было рот Хендерсон.
— А состоявшийся прецедент внести в инструкцию по внештатным ситуациям. Как Вы считаете, полковник?
— М-м, — Хендерсон поднял брови и одобрительно моргнул.
— Вы не возражаете, майор?
Рипли захлопнула папку, смерив недобрым прищуром капитана Смайлета:
— Нет, сэр.
— Вот и славно. Сэм, — Честер толкнул Хендерсона локтем в бок, постукивая по наручным часам.
— А, да-да. Заседание комиссии считаю законченным.
Смайлет вышел на улицу, достал сигарету. К нему подошёл понурый Пиркс, поднёс зажигалку.
— Куда меня теперь, сэр? – спросил не поднимая глаз лейтенант.
Смайлет выпустил облако дыма:
— Тут недалеко офицерский клуб. Пойдём-ка и хорошенько нажрёмся для начала. Я проставляюсь, — он похлопал Пиркса по плечу и мужчины побрели в наступающий вечер.
Майор Рипли, наблюдавшая за ними из окна третьего этажа, открыла папку, что-то записала в неё, затем с необычайной нежностью застегнула, прижав к груди. Поправила растрепавшиеся кудряшки и строевым шагом направилась к лифту.
Вот и заканчивается ещё один поганый год. Давайте оставим в нём, в этом ненасытном бесовском эгрегоре, весь негатив, обиды и слёзы, болезни и печали, и унесём в объятиях в 2023-й всё хорошее.
— Итак, «сука, блядь, проститутка, пидарасы, лесбиянки». Написали? Пишем. И сразу оглашаю, что за каждое правильно написанное слово – один балл. Не отвлекаемся и не списываем! Так, всё, сдаём работы. Сдаём, сдаём. Посмотрим. Ага, м-м, хм-м, так-так… Лёша, дописал ещё восемнадцать аналогичных слов, плюс один балл за изобретательность, итого четыре. Света, умница, идёшь на медаль. Только почему после каждого слова восклицательный знак? А-а, выражение экспрессивной эмоциональности? Понятно. Твёрдая пятёрка. Да, и убедительная просьба, не приноси больше своего хомяка в класс. Хорошо? Даша, тройка, и это не имена собственные и пишутся они с маленькой буквы. Галя, почему ничего не написала? Ты не знаешь таких слов? А, ты же пропустила последнее занятие… Ничего, пока ставлю точку, на факультативе мы пройдём с тобой этот материал. Лена, четыре, неплохо. Таня, твёрдый знак здесь не ставится, четыре. Соня! Ну, что с тобой делать? Соня умудрилась и в слове «сука» сделать семь орфографических ошибок! Ставлю тебе ноль. К следующему уроку выучишь наизусть поэму Николая Алексеевича Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». И сделаешь нам прозаический обзор с использованием этих существительных. Ну, а остальные – единица. Всё. Всем спасибо. Все свободны.