— И зря, всё-таки, многие недооценивают роль муниципального транспорта в социально-репродуктивном аспекте. Я, например, друзья мои, все свои самые значимые и долгоиграющие плодотворные знакомства заводил именно в общественном муниципальном транспорте. Преимущественно в авто и троллей-басах. Здесь складывается идеальная атмосфера для проникновения и постижения, я бы даже сказал: для проникновенного постижения. Субъекты находятся в замкнутом пространстве, что лишает возможности мгновенно-внезапно выпасть из трансценденции, как это можно сделать на улице. Близость, или даже плотность, эквивалентна броуновскому движению частиц на молекулярном уровне. В сложившихся условиях дело техники довести объект вожделения до состояния вожделения (пардон за двусмысленный каламбур), а обладающие более высокими навыками, вполне удовлетворяют взаимное притяжение непосредственно тут же в этом самом пространстве, сдавленные, так сказать, массой и весом потребителей, выполняющих в данном контексте функцию катализатора процесса. Иное дело метро. Да, у нас в городе есть метро! — Ковач многозначительно гордо пошевелил бровями: — Тут окружающая среда далека от стимулирования сублимирования действия сближения и обмена информацией. Внешние помехи, гул, опять-таки скоротечность процесса. Вот как ни зайду в вагон, непременно напротив меня усядется эдакая дамочка с голыми ляжками, в короткой юбке, обеспечивающей обзор, позволяющий не всегда констатировать наличие нижнего белья. Невозможность наблюдать что-либо кроме, неумолимо концентрирует внимание на дамочке напротив. И вот за эти три-четыре станции, не имея доступа к тактильному и акустическому взаимодействию, мы познаём друг друга визуально. Я старательно запоминаю все детали досконально. Глаза, губки, ляжки, вырез, пальчики, стыдливо притягивающие юбчонку. Я бегу домой и постигаю её в виде образа в доступной на данный момент времени форме. Вот сегодня, я ехал сюда… э-э… Извините!
Ковач внезапно подскочил, скрылся в соседней комнате. Спустя полминуты, когда звуки падающей мебели и неприятное чавканье затихли, взъерошенный Ковач появился в дверях:
— Ещё раз извините.
Он вытер руки о жилетку, опустился в своё кресло, промокая лоб платком. Закурил сигарету, извлечённую из серебреного портсигара.
— Так вот. Положение буквы «ЫЖ» в современном языке весьма неудовлетворительно, равно, как и положение кавычек с апострофом…
— Ковач.
— Да-да?
— А вы, Ковач, оказывается, сволочь?
Ковач покраснел, как курсистка, потупил глаза:
— Ну… это Вы слишком….
— Самая настоящая, натуральная, редкая, матёрая, махровая сучья сволочь.
— Да перестаньте, — от застенчивого смущения Ковач чуть было не залез под кресло.
— Кхэ-кхэ…, — тут поднялся прокашлявшись Пяткович и выдал давно заготовленный экспромт, которым ему никак не удавалось блеснуть когда-либо ранее, а эта ситуация показалась ему вполне подходящей:

— Эй, ротозей! Слов не жалей!
  Видишь, как девочка хочет вниманья.
  Так что скорей, жми посильней,
  Добавь полпинты своего очарованья.

  Несколько фраз ей в самый раз,
  Чтобы почувствовать себя королевой.
  Глаз как алмаз, улыбка – класс,
  Но подходи к ней не сзади, а слева.

  Не торопись обнять, нужно понять,
  Что ей вчера исполнилось только шестнадцать.
  Тут главное не перебрать,
  Быть джентльменом из детских сказок.

  Теперь рискуй – первый поцелуй
  Со вкусом мороженого и спелых яблок.
  Куснула за язык, да ты привык.
  Запретный плод свеж и сладок.

Пяткович поклонился и, схватившись за гульфик обеими руками, убежал.
Чапек, отложив «Пэйдж», который он почему-то держал «вверх ногами», задумчиво изрёк в потолок:
— Нет. Молли в четвертьфинал не пройдёт. Финика ей не одолеть. Надо ставить на Расстегая!
— Однозначно, — согласился бородатый Гулик, он с интересом рассматривал свою манишку: — Коэффициент впечатляет. Впечатляет.
На электронных часах загорелось 18:00, что означало, что рабочий день закончен.
Впереди наших героев ждали серые, нудные и томные будни.

Полное ощущение, что автором сценария был какой-то otpravitel 

Пацакская философия.

Немножко блудней студента.

Я гадкая и рада)

Трах.

С какой мразью нужно жить в прошлой жизни, чтобы...

Пока есть анал.

О пользе мастурбации.

Бодрое доброе нутро)))

Без головкина.

Верь в сучат...

                            со мною что-то происходит,
                                      ко мне мой старый друг не ходит 

(фа-диез 3/4)

Я знаю наверно,
Что я буду первым,
А может быть даже
Нулевым.

Снимая одежды,
Рождаю надежды,
С наигранным страхом
Неуловим.

В асфальтовых джунглях
Кому-то ведь нужно
На медных лианах
Развесить бельё.

В бутылочных рифах,
Утопленный в рифмах,
Убит телефоном
Рисую ружьё.

И может быть верно,
Что буду не первым
И может быть даже
Не нулевым.

Стирая одежду,
Вселяю надежду,
Что запах останется
Неуловим.

Штабс-капитан брезгливо бросил газету на столик. Достал сигару, начал нервно хлопать себя по карманам и аксельбантам в поисках коробка. Я протянул ему зажжённую спичку. Он прикурил:
— Благодарю.
Пыхнул, задумчиво уставился в окно купе, за которым медленно проплывала, уже погружавшееся в сумерки природа среднерусской полосы. Поезд подъезжал к станции.
— Жалость унижает… Тоже мне, открыл Америку.
— Это Вы о чём?
Усатый офицер кивком показал на газету и вновь обернулся к окну:
— Да, чёрт побери, жалость и вправду унижает. Мало того, даёт объекту жалости полное ощущение своей беспомощности, никчёмности, ничтожества. Жалость – это наивысшая форма унижения!
— Ну-у…
— Гордость? Нет. Это не гордость. С гордостью можно стерпеть и перенести всё. Всё, кроме жалости. Хотите унизить человека, — он постучал по газете:
— Пожалейте его. Тикусё! Сделайте из него идола сострадания, уничтожьте в нём цельную личность. Я…
Тут он поперхнулся, вдруг помрачнел:
— Нет-нет, — он отмахнулся от предложенного коньяка: — Я уничтожил в себе функцию жалости. Я вывел другой закон: жалость перебраживает в злость.
— То есть?
— Вы были когда-нибудь на похоронах?
— Да, увы.
— Конечно же, видели вдовушек, причитающих: «ой, на кого ж ты нас оставил»? Даже мёртвому идут упрёки! Я злюсь на свою собаку, которая сдохла от своей тупости и жадности, я злюсь на своего подчинённого, который получает пулю в голову по той же причине. Как мамаша злится и орёт на своего малыша, порвавшего коленку. От любви и от страха. Она злится от жалости, от злости, которую в ней вызывает та эгоистичная мысль, что она могла его потерять и осознания невозможности предотвратить, то есть, опять же своей беспомощности. Жалость перебраживает в злость, а злость – это дитя бессилия. Позвольте, я всё же…
Штабс-капитан схватил стакан и залпом опрокинул его, утерев усы.
Глядя на его лицо, вернее на то, что на нём изобразилось, мне стало смешно и жалко, но отнюдь не злобно.
— Однако подъезжаем, — он расстегнул кобуру, достал револьвер, скорчив физиономию, проверил барабан. Выглянул в окно: — У-у…
Тут и я заметил, что перрон был оцеплен жандармами, а у здания станции стоял казачий разъезд.
— Жалость, друг мой, милостивый государь, жалость, — он налил второй коньяк, театрально оттопырив локоть, сделал второй залп.
— Нет жалости во мне и не спроста,
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа, — совершенно неожиданно заявил штабс-капитан Рыбников Василий Александрович, кивнул и стремительно вышел из купе.
Вскоре на перроне послышалась беглая стрельба, звон битого стекла, также вскоре и стихшие.
Выходя из вагона, я отметил для себя две вещи, непроизвольно вызвавшие у меня улыбку. Первое – ну, никак у нас без мата и битых стёкол; и второе – как, всё-таки, хорошо быть трезвым.
Начальник местного охранного отделения, встречавший меня, воспринял мою улыбку, судя по всему,  весьма субъективно и вытянулся ещё сильнее и ещё усерднее выпучил глаза.

Захожу в магазин. Покупаю покупку. Сдача: тридцать. Кладу монеты в задний карман. Иду домой. Устал. Прихожу. Достаю: десять, двадцать, двадцать пять…
«Вот, сука! Наебала!».
Снова лезу в карман, ещё пять.
«Ан нет, однако. Напрасно я».
И подумалось мне в этот сумрачный вечер, что удивительная закономерность: дурная мысль, почему-то, всегда приходит первой. Как негативно (оказывается) я настроен на окружающий мир.
Солнце печёт – «Жара, блядь!».  Да ты радуйся, что оно вообще светит и так ласково играет на листьях деревьев, давая жизнь всему сущему.
Девчонка на улице улыбается – «Долбоёбка, что ли? Или у меня ширинка расстёгнута?». Улыбнись в ответ, погладь по жопе! Она же рада тебе!
Сколько злобы вокруг, друзья мои.
Сколько злобы….
                                                                                                        … и завял ебаный кактус.

— А кем ты хотел быть в детстве?
— В детстве? М-м… не помню. Помню в детском саду, перед приездом какой-то страшной проверяющей комиссии, нас дрессировали: «Так, а кто будет лётчиком? Ну, кто хочет стать лётчиком?». «Я», — ответил я. На меня напялили несоразмерную фуражку аэрофлота и сказали: «Когда дядя спросит: кто кем хочет стать, выйди и скажи: я хочу стать лётчиком».
— И что? Хи-хи…
— Интимных подробностей не помню, но, вроде бы, так и произошло. А ещё, суки, хотели у меня ракету отобрать. Так что, наверное, я хотел стать лётчиком.
— А потом?
— Потом? Потом я хотел стать художником-мультипликатором.
— Правда?
— А что тут удивительного? Я любил мультфильмы, в голове у меня была масса историй и персонажей, и мне хотелось их анимировать. Я много рисовал всяких комиксов, приключенческих, конечно же. А потом…
— А что потом?
— Потом я подрос. Детство заканчивалось. Когда я открыл для себя мир музыки я, конечно же, хотел стать сверхновой суперзвездой, много девок, машина, все дела.
Как Джим Моррисон или, на худой конец, как Джон Кейл.
— А кто это?
— Не важно.
— Ну, и что же?
— Что-что, научился сносно играть, много писал, меня широко слушали в узких кругах, восхищались. В каком-то смысле я таки стал сверхновой суперзвездой квартирного масштаба. Самореализовался. Денег тогда не считали, девчонки меня и так всегда любили, так что через определённое время исчерпался на этом поприще.
— Ой… тоже мне… Ну, а дальше?
— А дальше… К тому времени, закончив ненужное высшее учебное заведение, я никем не хотел быть. Я просто был. Сам собой. Не зависимо от того, чем я занимался. За меня уже сделали выбор. Мне оставалось только пуститься по течению говняной реки жизни и стараться не утонуть.
— Это как?
— Это когда я засыпаю, я очень надеюсь на то, что я проснусь. И вообще, что за допрос на ночь глядя?
— Ничего не допрос. Мне же интересно.
— Давай-ка спать. Интересно ей…
— Ты вонючка.
Даша скрылась под одеялом с головой, а я подумал: хорошо бы завтра проснуться, а рядом она, и чтоб так было как можно дольше.
Ощущения под одеялом вполне определённо давали понять, что Дарья Михайловна мыслит приблизительно в том же направлении…

— Случилось это ещё в те стародавние времена, когда Империя ещё существовала, но уже начинала попахивать увядающим угаром безнадёжности. Когда иноземные полчища, получив суровый отпор, решили взять эту Империю подлым измором, осаждая многострадальную всяческими непотребностями, разжижающими мозг, а следовательно ослабляющими физическую обороноспособность, репродуктивность и душевное равновесие.
Пандус закатил глаза в мучительной попытке переварить полученную только что информацию. Грюн решил пояснить:
— Сериалы пошли.
Тишина продлилась минуты четыре. Пандус открыл было рот, но Зюзя опередила его, положив руки на пузо Грюну, чудесно устроенному на лестничном пролёте:
— Расскажите, братец Грюн!
— Так вот, — Грюн бровями показал на ненаполненную посуду. Когда она наполнилась и опустела, Грюн продолжил: — Жили-были, так сказать… ну, пусть Ганзель и Гретель. Не будем называть их Владимир и Настя, дабы избежать возможных ассоциаций у окружающих.
Все одобрительно загалдели и замолкли во всеобщем внимании.
— Сериалы начали проникать на девственное телевидение и захватили неготовые умы, истосковавшиеся по сказке…
Ганзель судорожно открыл входную дверь, глядя на часы:
— Уже началось!
Он кинулся к телевизору. Гретель сидела на диване:
— Милый, ты пришёл? Ужин на плите.
— Ага, — Ганзель схватил пульт, переключил канал, побежал мыть руки. Помыл.  Собрал на кухне кастрюлю, прибежал в зал.  Плюхнулся рядом с Гретель и замер в недоумении. Снова взял пульт, переключил канал, начал жадно смотреть и жевать. Гретель щёлкнула на пятый. Ганзель проглотил кусок, медленно поставил еду. Взял пульт. Гретель нежно забрала пульт. Ганзель взглянул на Гретель, желваки заиграли на его щеках. Гретель мило улыбалась, не отрываясь от экрана, попивая чай из чашки с цветочком. Ганзель выхватил пульт, чашка с цветочком ударила его по голове. Потом Ганзель только отчётливо помнил обмякшее, корчившееся, уже затихшее тело на полу в задранном, обляпанном бурыми пятнами халате, противный хруст ломаных костей, тупую боль в ногах, отбитых о лицо Гретель…
— Это чего? Это? – недоумённо спросил Пандус.
Зюзя задрожала, обхватила себя за плечи.
Грюн игнорировал эти движения, было не до того. Почёсывая в штанах, он оглядывался в поисках недопитого. Нашёл его.
— А не хотите ли стакан «Лафиту»? – спросил он.
— С превеликим удовольствием! – ответил сам себе.
Выпил, разбил пустую бутылку о чердак приподнявшегося было Баблса, который очухался, решив, что предложение отведать «Лафита» относится к нему. После воздействия пустой тары, Баблс улыбнулся и принял исходное положение в ногах Зюзи, смачно и довольно громко взяв нижнюю «ми» нижней же частью туловища. Подобный моветон вызвал непроизвольное негодование на физиономиях присутствующих.
— На следующий день Ганзель принёс домой второй телевизор. Поставил его на кухне и, приходя с работы, смотрел там свой любимый сериал, дабы не отвлекать супругу. Однако с тех пор общался он с ней всё реже. Лишь изредка теперь заглядывал  в комнату, поинтересоваться у Гретель, довольна ли она. Гретель не отвечала. Она начала синеть, потом зеленеть и сильно смердеть. Ганзель недовольно цокал на неё языком, поправлял в кресле перед разбитым телевизором и придирчиво брызгал освежителем воздуха и дихлофосом, разгоняя дух и назойливых насекомых, вероятно тоже полюбивших сериал Гретель.
— Несчастный, несчастный Ганзель! – зарыдала Зюзя: — Досмотрел ли он свой сериал?
— Думаю, ещё ближайшие лет десять он будет ограничен в возможности просмотра телевизионного вещания.
— Ах…
— Почему? – спросил Пандус.
Грюн улыбнулся.
Баблс издал высокий протяжный «си-бемоль-минор».

(ля-мажор! 4/4)

Она касалась своими пальцами
Пыли на этом столике.
Она сидела своею задницей
На диванных подушках в комнате.

Она сосала своими губками
Квас из цветного стаканчика.
Она шуршала своими юбками
И называла меня мальчиком.

Оставляла свой запах, метила
 Территорию, словно кошечка,
Даже как-то махала мне ручкою
Из моего же окошечка.

Втыкала булавки в спину мне,
Рвала записки и письма старые.
А теперь не приходит даже во сне,
Вот такая вот жизнь странная….