(си-минор 4/4)

Сегодня у меня концерт на стадионе,
И значит нужно снова мне напиться.
И я несу за пазухой в флаконе
Чудесную и мёртвую водицу.

Я буду петь свой хит про Гулливера
И может (если вспомню) про заплатку.
Зажгу огни любви, надежды, веры,
Им рубану в лицо всю правду матку.

Шагаю и из фляжечки глотаю,
Чтоб настроение и голос был.
Мучительно аккорды вспоминаю,
Ну, главное гитару не забыл.

Вот вдарю я по струнам в ля-миноре
И публика подхватит мой припев.
Я стану знаменитым и в конторе
Поднимет мне зарплату новый шеф.

Куплю бутылку рома и закуску,
Своей подружке золотую цепь.
К ней завалюсь, ближайшие пять суток
Мы будем целоваться, пить и есть.

Потом куплю квартиру где-то в центре,
И заберу любимую с собой.
И папу с мамой тоже не забуду,
Они теперь гордиться будут мной.

Ой, фляжка опустела… я дошёл
До турникета входа стадиона,
А мне мент говорит: Ты кто такой?
И тянет меня в сторону бобона.

Должон был сёдня петь я для народа,
Но в грязный вытрезвитель я попал.
Я дал концерт товарищам по горю!
За что был бит и сильно пострадал…

Пусть популярность не в масштабах мира,
Всего лишь городского РОВД.
Зато мне аплодировали сидя,
И руку жал министр МВД!

а теперь цирк: наблюдайте за минусом 

Воскресенье.
Пора обинстаграммиться. 
Глядя в это блюдо возникают различные ассоциации...

Это окрошка. Лето кончается и, наконец-то, свершилось. Всегда мучительно соображал: стоит ли тратить три часа времени на создание того, что будет потом за пятнадцать минут (как говорил мой персонаж) съедено и высрато. Но в конечном счёте из подобных манипуляций и складывается жизнь.
Так что вспомним тех, кого с нами нет, пожелаем здоровья ныне здравствующим, простим себе своё, в общем, пошёл я… (нет, не туда, ближе) пошёл я дегустировать.
Пока ещё у меня есть такая возможность.

                                                                   может спел про вас
                                                                   неумело я,
                                                                   очи чёрные,
                                                                   скатерть белая...

Джуди долго молчала, изучая меня синими глазами, пытаясь прочесть в моём лице хоть что-то. Потом спросила:
— Том, ты дурак?
— Да, — автоматически ответил я.

Я шёл по Черри-стрит. Остановился у лавки букиниста миссис Стамплфорт. До меня дошло: надо это написать. И ещё эта поганая мысль: Салли не заплатит за эту историю и десяти фунтов, зато Фил, возможно, поставит полпинты пшеничной…

Автомобиль заехал на вершину утёса. Из него вышли двое.
— Стой здесь.
Джин остановился на краю обрыва, обернулся к Барнсу, в руках Барнса был пистолет.
— А я уж было подумал, что будет дуэль, — Джин взглянул вниз на волны, ласкающие утёс: — Хорошее место, но учти, прыгать я не стану. Тебе придётся выстрелить.
— Можешь не сомневаться. Последнее желание есть? Сигарету?
Грустная улыбка мелькнула на лице Джина:
— Ирония судьбы. Две недели назад я бросил курить. Знаешь, это оказалось не так уж и сложно, — он почесал подбородок: — Побриться бы.
— И что, ни капли раскаяния? Сожаления?
— А ты думал, я упаду на колени и стану молить о пощаде? Или брошусь на тебя, чтобы забрать твою пукалку, из которой ты не стрелял отродясь, и засунуть её тебе в задницу?
— Стой, где стоишь!
— Неужели до тебя так и не дошло, что это не я? Я не виновен, ты понял, сволочь! Ты искал меня больше года, притащил сюда…
— Заткнись!
— Превратил своё существование в мазохистское страдание и месть и вот тебе: всё напрасно! Ты можешь меня убить, но всю свою жизнь твою тупую башку будет грызть эта мука, что ты убил невиновного.
— Замолкни!
— А настоящий убийца разгуливает на свободе, вкушая прелести мироздания и удовлетворяя свои извращённые потребности. Стреляй, сука! И помни, что я невиновен!
Лицо Барнса искривилось, он жал на спусковой крючок, но ничего не происходило. Джин подошёл к нему, грубо забрал пистолет:
— С предохранителя снимать надо и патрон в патронник досылать, Роб Рой, Робин Гуд, Джон-Мщу-За-Всех, Микки Маус, Зубная фея, бля….

Двое сидели рядом на земле.Ветер с моря усиливался.
— Ну, давай уже свою сигарету…. А ведь одно время я думал, что это ты. Убийца находился в доме несколько дней, и они этого не замечали.
— Как это?
— Он очень хорошо знает дом и очень хорошо умеет играть в прятки. Даже когда полиция делала осмотр, он был там. Сидел, как крыса в норе, слушал и ждал.
— С чего ты взял?
— Когда меня отпустили, я пришёл туда. Я знал, что что-то упустили, что такая извращённая мразь не могла не оставить что-то о себе на память. Над кроватью Сью были выцарапаны слова детской считалочки. На снимках, сделанных на месте преступления, этой надписи не было.
— И? И… что это за считалочка?
— Три, четыре, восемь, пять,
     звёздочка, кричи опять…
— Я и швец, я и жнец,
    выйди, на дуде игрец!
Ветер подхватил звук выстрела и унёс его прочь. Барнс повалился на спину, замер. Джин вздохнул:
— Знаешь, у Лермонтова есть:
«Ночевала тучка золотая,
на груди утёса-великана…».
Впрочем, откуда тебе знать Лермонтова.
Он вложил пистолет в руку Барнсу.
Да, до шоссе далековато, придётся поторопиться, чтобы успеть до дождя.
Служба спасения извещала о шторме.

Хорошо, что сегодня не жарко.
Я отряхивал с ладоней землю и тут мне вспомнилось.
В городе Новокузнецке встретилась мне девушка. Она непонятно мгновенно и очень явно проявила свой интерес к моей персоне.
— А давай я покажу тебе город!? — внезапно для себя предложила она.
— Давай, — внезапно для неё согласился я.
Улыбка «мой» обозначила вступление:
— Как известно, театр начинается с вешалки, а знакомство с городом начинается… с кладбища!
— ???
— Ведь, что такое город? Город — это люди, которые в нём жили и живут. История города – история людей.
Интересная теория.
Целый день мы бродили по городскому кладбищу, я слушал её восторженные вопли возле очередного надгробия.
Утром она позвонила мне и предложила продолжить экскурс, сводить меня покупаться на речку Томь.
— Спасибо. Мне вполне хватило кладбища, — ответил я, зафиксировав на часах половину пятого.
Больше я её не видел…

Симпозиум на тему «будем бетонировать стойки оградки?» закончился решением всё-таки бетонировать. Сумма перекочевала из дрожащих рук родственников в твёрдые руки могильщиков. Катафалк, как подбитый бронетранспортёр, смиренно ждал.
Хорошо, что сегодня не жарко.
— Ты чего? – взяла меня за руку.
— Так… подумалось….
— О чём?
— Мы ведь единственная в мире страна, где на могилах ставят оградки….

Хорошо быть алкоголиком,
Знай себе опохмеляйся.
И друзья мои, Коля с Толиком,
Говорят: «Не зазнавайся!».

Хорошо быть алкоголиком,
Только я-то тут причём?
Пригублю, бывало че, толику,
Ну так-ть прохожу в проём.

К Ирке захожу: — Ты пьяный!
На хрена ко мне пришёл…
Я пойду тогда к Сафьяновой,
С ней не нужен протокол.

Я не пью, никто не верит,
Рожа красная, смердит.
На работе тётя Вера
Грустно смотрит, но молчит.

Два хмыря из «Новой церкви»
Виснут прямо на руках.
Американские вонючки!
Мормонский храм строят в горах.

Там у них ночные бдения,
Типа Гефсеманский сад.
На хрена мне эти бздения,
Бог живёт у нас в сердцах.

Кореша тогда решили
Наконец-то завязать.
Ну а мне это не надо,
Я ж не пью, мне наплевать.

Закодировались, гады,
Чтоб не пить и не курить.
Я тут видел их недавно -
Застрелиться и не жить!

А недавно встретил деву
Небывалой красоты.
Сучка, умная и стерва -
Ну, просто женщина мечты!

И вроде я ей приглянулся,
То да сё, стихи, кровать.
Но облом на полшестого,
В твою душу, в бога, в мать!

Хорошо быть алкоголиком,
Знай себе опохмеляйся.
Мне она твердит: пройдёт, мол,
Но я с нею попрощался.

Дело, в общем, не в обломе.
Что ж, бывало и не раз.
Пойду выпью лучше с Колей,
Эх, залью свой мутный глаз.

Хорошо быть алкоголиком,
Только я-то тут причём?
Вот, пригубил сегодня с Толиком,
Ну так ведь попал в проём.

— «Коты ссут сидя…». Любопытно. «Память зеркального карпа длится сорок восемь секунд…» и как же это они выяснили, интересно? – Грюн листал пожуханную газету, извлечённую из урны, возле которой он возлегал на зелёном газоне.
— Кстати, о котах, — Грюн отложил газетку: — У одного моего знакомого была баба….
Последовала пауза минуты на три. Это должно было привлечь всеобщее внимание и эффект был достигнут. Все склонили свои физиономии над Грюном. Пандус спросил:
— И?
— А? – Грюн открыл глаза, рассматривая нависшие над ним лица: — Что «и»?
— Расскажите, братец Грюн, — присела рядом на корточки Зюзя.
— А-а…, — Грюн скрестил руки на груди: — Была, понимаешь, у него баба. Баба, как баба, всё при ней, разве что кроме мозгов, отсутствие которых она компенсировала объёмом сисек. В нагрузку к сиськам был к бабе приставлен кот. Красивый такой, рыжий, и усы точь в точь, как у нашего…, ну по телевизору про запоры рассказывает. Короче. Жили они, стало быть, втроём, не тужили. Взяла эта баба всё, что только можно взять от взрослого мужчины, да и слиняла в Защёкино с билетёром из пароходства.
— Какой ужас! – Зюзя закрыла задрожавший ротик ладошкой.
— Нет, ну, слиняла так и, как говорится, хрен с ней. Баба с возу – кобыле легче. Слиняла, а кота-то оставила. А друг мой погрустил, погрустил и вновь зажил холостяцкой жизнью. Ожил. Хоть и зарёкся на длительные отношения, но мадамов домой к себе периодически приводил.
— Зачем? – недоумённо спросил вдруг Пандус.
Грюн внимательно изучил  удивлённые глаза Пандуса:
— В трик-трак они играли. Уж больно ему нравилась эта игра, а одному как-то скучновато, вот он и приводил.
— А-а.
— Так вот. Пригласит он, значит, мамзель. Лягут они…, то есть сядут они в трик-трак играть, а кот этот тут как тут, прыгнет и за задницу то его, то её цапнет. Понятно, что после подобных систематических экзеркуций в трик-трак играть уже не представлялось возможным. Так мало того, этот кот в виде бонуса каждое утро ссал ему (как выясняется из газеты, сидя) в ботинки. Это он всё к хозяйке своей ревновал. Задницу поцарапает, в ботинки нассыт и шмыг в окно.
А друг-то мой – добрая душа. Другой бы кто придушил бы эту хвостатую шельму, а он, вишь, не мог. Поматерится, да и остынет. Но, поскольку долго без трик-трака приятелю моему стало совсем тяжко, а в обоссанных ботинках ходить неудобно, решил он кота проучить. Сшил ему такие маленькие красные сапожки, нассал в них и напялил их коту на задние лапы, стянув скотчем. Дал тут кот дёру!
— Вот это да!
— Да.
— И что же?
— Что?
— Ну, что кот-то?
— Кот? Какой кот?
— Ну, в сапогах.
— А! Кот дал дёру, больше и не появлялся. Одно время ходили слухи, что где-то под Переславлем местные жители видели странное животное, бегающее по крышам. Видом схожим с котом. В красных сапогах…
— А друг?
— Друг? Чей? А! Друг вновь стал играть в любимый трик-трак. Сейчас в новых ботинках, с новой бабой живёт. Тоже хорошая. Мозгов, однако, тоже нет, но их она с лихвой компенсирует…
— Сиськами!
— Нет. Уж больно здорово она в трик-трак играть насобачилась. Правда, нагрузка и у неё имеется. Не кот, нет. Аквариумная рыбка. Золотая.
— Золотая рыбка? Какая прелесть! – засияла Зюзя.
— Золотая, — утвердительно кивнул Грюн: — Но, это уже совсем другая… история….

— Мда…, — Грюн проводил взглядом продрейфовавшую мимо по аллее задницу, цокнул языком: — Вот вы говорите, только в сказках такое бывает. А ведь жизнь – это и есть самая удивительная сказка, в которой волшебство окружает нас по всюду и поджидает на каждом шагу.
— Ах, как это? – оживилась писклявая юная Зюзя, выпархивая из-под тяжёлой руки Пандуса.
— А так это! – загадочно ответил Грюн.
— Расскажите, братец Грюн, расскажите! – собрание на парковой скамейке оживилось.
— Хм-м…, — Грюн благодарно осушил помятый пластиковый стаканчик, занюхал кудряшками возбуждённой чумазой Зюзи и начал:
— Случилось это на балу у Потоцких. Я как чувствовал: скука смертная. Ни одного знакомого хлебала. В карты не играют, дамочки все усатые, веерами трясут и всё на буфет поглядывают и парочками, а то и по трое в уборную бегают. Музыканты похожи на оркестр пожарной части, да ещё новый мундир в яйцах жмёт, а сапоги блестят и воняют, поскольку Букевич, денщик мой, сукин кот, их курдючьим жиром смазал. В общем, мизерабль полный. Пропал вечер. Ну, пристроился я в безнадёжном сплине поближе к столу. Кружевные панталоны тут стягивать не с кого, хоть напьюсь что ли, думаю, и то дело.
Грюн брезгливо оглядел протянутый ему дымящийся бычок, пошевелил губами: «мальборо», пыхнул пару раз, передал соседу слева и продолжил:
— Откуда она появилась, непонятно. Как звезда, как вспышка, как яркий цветок распустившийся среди болотной бузины. И, не поверите, в хрустальных туфельках.
— Ах-х….! — выдохнула хором скамейная ассамблея.
— Да-да. Я только от «Царско-Сельской» на «Смирновскую» переключился, как слышу: цок-цок! динь-динь! Грешным делом решил, что началось, как тогда в подьярской. Оглянулся… Она! А глянул на ножки её, а они так и сверкают, словно бриллианты. Глазища (тут Грюн растопырил ладони и потряс ими на уровне груди) безмерные! А от улыбки свечение, аж глаза слепнут. Тут как раз «Кумпарситу» задудели брандмейстеры, я подскочил, принцессу под локотки и понесло меня. А она только ротик свой алый раскрыла, ресницами хлопает, как бабочка крыльями, чувствую – тает моя Золушка, потекла, или, как метко выражается Марцел Карлович: «дала течь»…
Под ожидающие кульминации взоры Грюн опрокинул очередной стаканчик, крякнул, оттопырил к небесам указательный палец, акцентируя внимание на моменте. Откинулся на спинку скамейки, лицо приняло философский оттенок:
— Возможно, волшебство и закончилось ровно в полночь. Сейчас это установить весьма затруднительно, но когда я очнулся в конюшне в шестом часу утра, рядом со мной, распространяя храп и запах мускуса, лежало блаженно улыбающееся размалёванное тело. Хрустальные туфельки, превратившиеся в подбитые с оторванной пряжкой кожаные сапожки сорок третьего размера, валялись тут же недалеко на помятых необъятных кружевных панталонах.
Грюн закрыл глаза и тяжело вздохнул.
— А вы говорите… Сказки….
Все сосредоточенно смотрели на невозмутимого Грюна, Зюзя украдкой смахнула со своей щеки слезу. Голуби надменно прохаживались, терпеливо ожидая.

— Как это не о чем писать? – возмущённый О нарезал круги вокруг поникшего Н:
  — Ты выйди из своей каморки, пройдись по городу, посмотри на людей, ведь каждый человек – это целый мир, вселенная! Пиши — не хочу!
— Почитать тебя, так все люди сволочи, — промямлил Н.
— Безусловно, но сволочи ведь тоже разные бывают. Ну, хорошо, не хочешь о людях, пиши о предметах. Вот, например, — О подошёл к окну: — Уличный фонарь. Ему уже лет сто. Да про него роман можно написать! Ты только представь, сколько он перевидал и переслушал. Сколько парочек целовались под ним, скольких мятежников висело на нём, сколько раз ему разбивали светило мальчишки из рогатки. Вот, погляди, он помятый. А может быть, в него врезалась машина и кто-то погиб.
— Ну, — фыркнул Н: — Это уже Андерсен какой-то.
— При чём тут Андерсен? Хотя, ты прав. Он обладал способностью видеть в окружающих предметах их выдуманную судьбу. У него была, по сути, детская, не осквернённая женской пиздой фантазия. Вообще, это какая-то патология. Ты не замечал? Все более не менее стоящие бумагомараки, которых ты, почему-то, называешь писателями, были либо нетронутыми, либо законченными извращенцами. Одни сублимировали своё нерастраченное либидо в творчество, другие же черпали энергию вдохновения из окружающих их блядей. Это чудовищная установленная закономерность!
О пристально посмотрел на покрасневшего, как мак Н, почесал небритый подбородок:
— Что ж, ежевечерние ритуальные мастурбации на постер Софи Марсо вполне могут сойти за извращение. Хотя я в этом не усматриваю ничего противоестественного.
— Э-э…, — Н стал пурпурным.
— Вот корень зла! Вот где зарыта собака твоей творческой импотенции! Держись от этих похотливых животных как можно дальше. Вот идёшь, бывало че, по бульвару. В голове рассказ. Сам льётся, как песня, складывается, словно готовый кинофильм. Пришёл домой, там она сидит. В моей, блин, рубашке. Всё. Забыл всё на свете. Погублено в зародыше, уничтожено в утробе очередное гениальное творение, которому не суждено, увы, увидеть мир. Все эти кудряшки, локоны, ямочки, рюшечки, коленки, каблучки, губки, глазки, сиськи, письки…
В мечтательной задумчивости О откинулся в кресле. Глаза, вознесённые к заляпанному ежевечерними манипуляциями потолку, засветились салом:
— Я вот сейчас тоже… роман пишу…
Спустя минуту О подскочил как ошпаренный, артистично глядя на наручные часы:
— О-о! Ну, братец, мне пора. Ты, это, выздоравливай.
— Я напишу, — уверенно заявил Н в захлопнувшуюся дверь. Затем он посмотрел на постер: — Про фонарь!
Софи кокетливо подмигнула ему со стены:

Этот человек и его творчество невероятно повлияли на моё мировоззрение и по сути на дальнейшую жизнь. Умер в 27. 4 июля 1971-го года. В городе Париже. Ну, вы знаете.
Проходя по Невскому проспекту, я заметил маленькую книжицу с его фотографией на обложке, на которую падали мелкие твёрдые снежинки. «Сколько?» «Пятнадцапть», ответил пританцовывающий от мороза дядька. Так за пятнадцать рублей я приобрёл первую книгу его стихов и переводов и целый вечер погружения в мир его восприятия. До сего момента, неплохо знавший английский, я переводил на слух его песни сам. И… мои переводы я до сих пор считаю лучше и поэтичнее! 
Да, он не жил по Малахову плюс и не слушал советов доктора Елены Малышевой.
Его жизнь — это его выбор.
Впрочем, как и каждого из нас.