— Ты же звонишь и приезжаешь ко мне всегда только пьяный!
— Неправда. Когда я пьяный, я лежу дома на диване мордой в подушку.
— А когда ты лежишь мордой в подушку на моей постели, это, значит, ты трезвый?
— Ну, что за…
— Но это же просто… невыносимо!
— Я что, пьяный?
— Сейчас нет.
— Ну?
— Что «ну»?
— Чего же боле? Я Вам могу ещё сказать! И в Вашей воле меня презреньем наказать.
— Есенин? Обожаю.
— Не, Майкл Дейган.
— Кто?
— Иди сюда…

— Помираю я, Аня.
— Да бог с Вами, Семён Петрович. Доктор Шапашкин сказал, через неделю танцевать будете.
Семён слабо улыбнулся. Он сжал ладошку Ани, поднёс её к своим губам.
— Ну, что Вы…
— Поцелуй меня.
Аня смутилась. Наклонилась к лицу Семёна Петровича. Поцеловала.
— Вот, — сказал Семён: — Теперь можно.
Аня погладила его по волосам и выпорхнула из палаты.

Наутро она чуть не бежала в госпиталь. Солнце светило ярко и тепло. И даже хмурые люди вокруг казались прекрасными и весёлыми. Белый блестящий снег игриво скрипел под сапожками.
— Так, — доктор Шапашкин курил на лестнице: — Занесите в списки. Рядовой Артемьев. Урядник Соколов. Прапорщик Усольцев… Что с Вами?
Аня выронила перо. Глаза помутнели.
— А ну-ка, голубушка, что за штуки? Возьмите себя в руки. Сейчас подвезут новую партию раненых. Подготовьте места. Я в операционную. Всё.
Аня зашла в палату, где уже санитарка меняла постель.
— Охо-хох, — причитала она: — Эх, барышня, когда ж это закончится?
Санитарка вышла. Аня села на пустую кровать.
Во дворе послышалась ругань и ржание лошадей. Прибыл обоз с ранеными. Аня поправила передник и поспешила к главному входу.

— Ну? – двое остановили Рябова в подворотне, когда тот возвращался вечером из магазина.
— Что, простите?
— Ну, что ты надумал? – спросил что пониже.
— Вы о чём?
— Хватит крутить, хватит! Отвечай, когда к тебе разговаривают! – начал злиться что повыше.
— Я… не понимаю…
— Ах, вона как? – искренне удивился что пониже: — Он не понимает!
Выхватил авоську, достал из неё бутылку кефира, перебросил её высокому. Высокий разбил её о голову Рябова. Рябов плавно опустился на землю. Двое ушли.
— Ах, сволочи! – причитала возникшая из пустоты бабуля, ловко шаря по карманам Рябова: — Бандиты! Что вытворяют! Мили… то есть, полиция! Ты не ушибся, сынок?
— Есть немного.
Бабуля развернула бумажник Рябова. Бумажник был пуст.
— Ах ты, сука! – бумажник полетел в лицо Рябову: — Ползает тут, шаромыжник! Весь двор обоссали, алкаши поганые!
Бабуля больно ткнула два раза Рябова клюкой и убежала, прихватив авоську, в которой оставался сыр и батон.
Рябов встал на четвереньки, поднял голову.
На встречу, мило улыбаясь, двигалась девочка с мясорубкой в руках.
Девочка крутила ручку агрегата и приговаривала:
— Накручу котлеток, будут сыты детки…
Рябов облизал стекающий по носу и губам кефир.
До подъезда дома, в котором он жил, оставалось ещё метров двадцать.
А через четыре минуты начнётся очередная серия телеэпопеи «Гонимая любовь».

— Чёрт побери, в конце концов! Что значит эта тошнотворная фраза: «как у людей»? А мы что, не люди?
— Нет! Мы существа! Даже не существа, а существительные! Жрём, извините, справляем нужду. Любим? И любим так же как справляем нужду. Бесцельно, бессмысленно…
— Нет, милочка, мы как раз и есть люди. Живые, настоящие, а не из бумажных романов, коими ты так увлечённо зачитываешься в перерывах между, как ты сама определила, жратьём и справлением нужд.
— Замолчи!
— Что? А почему это я должен молчать? Тебе приспичило откровений, изволь! Люди – это не персонажи из книг: призматичное слюнявое испражнение автора, его идеалы и пороки, личное, субъективное восприятие. Люди – это мы! Я, ты, сапожник Лука, купец Кривдин, Аннушка, тот же сукин сын Щукин.
— Умоляю, Иван Ильич, не надо о Щукине.
— А-а! Вот! Наталья Дмитриевна. О Щукине, стало быть, не надо? Хорошо. Великолепно! Так вот, что я тебе скажу. Все эти твои эмоциональные идиомы и заламывания рук с причитаниями о жизни «как у людей», не стоят выеденного яйца. Спустись-ка ради любопытства ниже Сенного в Нахаловку и ты увидишь, что такое жизнь «как у людей». А если ты не желаешь ехать в театр с Трушиновичами, так имела бы смелость прямо сказать мне об этом, а не упражняться в искомом.
— Ну, Иван Ильич…
— Будет, друг мой. Поеду я один. Не стоит заставлять князя с княгиней ждать. А про тебя скажу, что тебе нездоровиться.
— Милый мой, Иван Ильич… Когда же ты теперь будешь?
— Так, после «Севильского цирюльника» провожаем князя на вокзал, он отбывает в Уфу, а я, пожалуй, переночую с княгиней. Так что раньше завтрашнего полудня и не жди. Ну-с, как?
— Великолепно! Фрак тебе особенно к лицу!
— Пора. Папиросы взял, платок взял… А по поводу людей… Люди – это понятие не общее. Это понятие индивидуальное!
— Поцелуй меня, Иван Ильич.
— Наташенька, какое ты ещё дитя. Не скучай, мой ангел. До завтра!
— Ах…

— Утро, понимаешь, раньё, то есть рано, иду я на службу. В смысле на работу. Я свою работу службой называю, на работу. Я свою работу называю службой. Так… О чём бишь я? А! Иду на службу. Я, видите ли, свою работу службой называю. Хотя я, собственно, человек штатский, можно даже сказать гражданский, но все мы в какой-то мере служим, так сказать. Чиновники, водители, рабочие, офисный планктон, булочницы, парикмахерши, буфетчицы, медсестрички, горничные… м-м-м. Э-э… Ах, да! Иду я, стало быть, на службу, в смысле на работу. Я свою работу службой называю. Иду я, стало быть, на… работу. Иду-иду, никого не трогаю. Птички поют, космонавт в кустах пердит, дворник метлой машет. Иду. Глядь, впереди меня девушка. Впрочем, может и не девушка. Хотя, может ещё и не женщина. Эх, была у меня одна знакомая проститутка… нет, звучит грубовато. Девочка по вызову… тоже как-то скабрёзно. Сотрудник эскорт-услуг! Красивая… Двадцать два года. Оксана. Хотя называла, почему-то, себя Вероника. Такое бывает, я читал. Уж не знаю, чем я ей приглянулся, но дружили мы лет два, пока не… Ну, не важно. Так вот, она выдала мне однажды такую неожиданную интерперенцию о девственницах, девушках и женщинах: Девственница, ну понятно. Девушка – это уже не девственница, у которой нет детей. Женщина – это девушка, у которой есть дети. Довольно любопытное определение, не так ли? Итак, шагаю я. А шаг у меня широкий, строевой. Ать-два, ать-два. Впереди идёт девушка. Впрочем, может и не девушка. В чёрном «вечернем» платье, каблучки, волосы пружинят завитыми локонами. Фигурка (терпеть не могу слово «сногсшибательная»; это лучший комплемент директора автобазы Зуева), хорошая такая фигурка. Не такая, что сразу Ухх! Такая, скорее, Ах… И не толстая и не худая. Приятная. Благо лица со спины не видно, что позволяет воображению предполагать нечто соответствующее. Локоны, в чёрном платье, каблучки, фигурка. И на спине этой фигурки висит, что бы вы ни думали, маленький такой розовый рюкзачок. И так это мило мне показалось. До умопомрачения. Идёт, ручками ухоженными в такт отмахивает: ать-два, ать-два. Рюкзачок по декольтированной спине: ать-два, ать-два. И я с заду: ать-два, ать-два. Обогнал я эту чудо-принцессу, оборачиваться не стал. Чтобы не развеять тот облачный образ, сформировавшийся в моей слепой фантазии. Пусть лучше останется «нечто соответствующее».
Вот ведь случай, иду я, значит, на службу. В смысле на работу. Я свою работу, знаете,  называю службой…

Собрание состоялось как обычно на парковой скамейке около развесистого каштана. С пруда, в котором плескались утки, веяло прохладой, с летней эстрадной площадки доносились звуки духового оркестра.
Мимо скамейки, гогоча и пиная друг друга, прошли курсанты военного училища. Вернее уже не курсанты. Уже офицеры.
— М-да…, — протянул Грюн, провожая взглядом шумную компанию: — Как сейчас помню свой выпуск в пажеском корпусе. Сам генерал-губернатор приезжал.
— Ах, — Зюзя устроилась у Грюна на коленях: — Расскажите, братец Грюн.
— Да, — вяло раздалось из-под скамейки: — Расскажите, братец Грюн…
Пандус, сидевший справа, сделал внимательное (как ему казалось) выражение лица, подперев щёку кулаком.
Грюн выдержал положенную паузу (добив бычок и метко послав его щелчком в урну) и начал:
— Итак, получив кто погоны прапорщика, кто подпоручика, выстроили наш корпус в парадном обмундировании на плацу. Слышим только, как старшие офицеры перешёптываются: «Генерал едет, генерал едет». А у нас вожжа под хвостом. Натурально, трубы горят. Охота свинтить всей компанией и к «Елисееву» на проспект. Но тут, наконец-то, задудел полковой оркестр. Прибыл, стало быть, генерал. Прибыли двое. Сам генерал, и сопровождающий, в чине полковника. Генерал, этак залихватски покачиваясь из стороны в сторону, при поддержке полковника поднялся на трибун. Офицеры все во фрунт. Мы тоже. Тут китель на пузе генерала трескается и пуговица летит аккурат в лоб штабс-капитану Рублёву (нашему воспитателю по истории и географии). Тот краснеет как рак, но виду не подаёт. Мы чуть не сорвались смехом все разом, но тут генерал и начал.
— Ать, вать, ёб, мать, уяки, лядь! – говорит генерал.
— Здорово, молодцы! – говорит полковник, прибывший с генералом.
— Здрав… жела… ваше прев… ство!!! – это мы громогласно.
— Итить, в ур, ёб, мать, из, твою, курш! – говорит генерал.
— Служите славно, как деды наши и прадеды! – переводит, значит, полковник.
— Рады стараться, ваше прев… ство!!!
— И в ду, чтоб ня, бубу, аба дяба, ёб на, шли!
— За веру, царя и отечество!
— Ура! Ура! Ура!
Тут генерал помолчал, повертел головой, словно в недоумении.
— А ну на, ять ать, буба, хули, шли на…, — махнул рукой и пошёл спускаться.
Полковник замешкал, но спохватился:
— Поздравляю вас, господа офицеры!
— Ура-а-а!
Генерала погрузили в бричку. Бричка укатила. Полковник побежал следом.
Ещё с минуту мы стояли смирно, пока первый не опомнился штабс-капитан Рублёв, не ткнул полковника Дорохова (у которого аж усы торчком встали) в бок, тот скомандовал:
— Разойдись!!!
Ну, мы и разошлись. Да не на шутку. На этом, пожалуй, и всё. Остальные подробности не предназначены для ушек юных барышень.
Грюн улыбнулся. Зюзя покраснела:
— Как это мило…
— Весьма…, — промямлилось из-под скамейки.
— А что такое «буба»? – неожиданно спросил Пандус, собрав глаза в кучу.
Грюн смотрел, как утки дерутся за кусок булки, брошенный им мальчишкой.
— М-да, — задумчиво протянул он: — А неплохо было бы сейчас на проспект. К «Елисееву»…

— Итак, джентльмены, сегодня на повестке дня наиважнейший вопрос: узаконивание правил дорожного движения для пешеходов!  — Уинстон Билль отпил из стакана, по залу прошёл галдёж.
— Первое: нанесение линий разметки на все тротуары страны, а так же обозначение мест стоянок. Хочешь стоять — стой, где положено!
Второе: ограничения скорости передвижения. Известно ли вам, сколько несчастных затоптано оголтелыми торопыгами за прошедшие двадцать лет?
Третье: категорический запрет на пользование мобильными телефонами и прочими средствами связи во время движения. Это основная причина столкновений и психических расстройств!
Четвёртое: обязательное страхование всех граждан на случай столкновения.
Пятое: перемещение лиц, не достигших совершеннолетнего возраста только на расстоянии не более трёх футов от его родителя, опекуна и прочих родственных субъектов, обязанных сопровождать данное лицо. Дети, джентльмены, непредсказуемы в своей траектории и это ужасающая опасность для встречного движения!
Шестое: введение предмета «Правила дорожного движения для пешеходов» в учебных заведениях, начиная с начальных школ с обязательным экзаменом с выдачей прав. Только так!
Седьмое: введение системы штрафов за нарушение Правил дорожного движения для пешеходов в двукратном размере по отношению к штрафам водителей транспортных средств. А в особо тяжких случаях вплоть до привлечения к уголовной ответственности!
Восьмое: регистрация и выдача номерных знаков каждому пешеходу. Нагрудных и нажопных!
Ну, и девятое: категорическое пожизненное лишение прав пешего движения лиц, в чьей крови будет обнаружено более тридцати промилей алкоголя!
Требую, решительно требую в необходимом и ускоренном порядке утвердить выше обозначенные пункты и принять на законодательном уровне! Иначе не остановить этот кошмар и хаос на пешеходных трассах и не прекратить поток увечий, физических и психологических травм, возникающих на наших улицах! Я кончил!
Билль высморкался в манишку, надетую на голое тело, порвал листы бумаги, которые он только что прочёл, и начал спускаться с трибуны.
Дверь конференц-зала приоткрылась, просунулась круглая улыбающаяся голова.
— Мистер Билль? – ласково сказал профессор Базель: — Пора на процедуры.
— М-да? – Билль посмотрел на свои наручные часы, которых на нём не было: — Однако! Но, дело есть дело! Ведите меня, мой генерал!
Он засунул в рот клочки своего доклада и отправился строевым шагом за Базелем, противно шлёпая тапками по полу.

— Это шанс, — причитала Даша: — Это очень авторитетные люди, мне стоило больших усилий через Ленку убедить их послушать тебя. Может, оденешь костюм? И ту розовую рубашку?
— Ага. А ещё бабочку и глаза подкрасить?
Даша задумчиво посмотрела на меня:
— Нет. Они, конечно, народ прогрессивный, но тебе это перебор.
— И на том спасибо.
— Ну, что ты такой вялый? Ты не рад?
— Рад…
— Ты что, выпил? – бросилась меня нюхать.
— Да ни в одном глазу. Просто, ты же знаешь, как я не люблю эти… прилюдные экзекуции.
Я живо представил себе, как «авторитетные» снобы, эти жлобы со званиями, членствами, мутными глазами, считающие всех вокруг себя и друг друга ничтожествами и бездарностями, станут лениво слушать, как очередной неудачник будет перед ними, трепеча от почтения, изливаться и извиваться, стараясь произвести впечатление, только чтобы они порекомендовали какому-нибудь такому же жлобу напечатать мелким шрифтом на последней странице рассказ в какой-нибудь местной жёлтой порнушной газетке. Худсовет, блин.
Взгляд удручённо упал на дверцу шкафчика, где была заначена початая бутылка коньяка.
— Только прошу тебя. Очень прошу тебя, не начинай свой рассказ со слова «итак». Хорошо?
Я промолчал.
— Обещаешь мне?
— Так, а где рассказ-то?
— Эх, хорошо бы ты без бумажки продекламировал. Это дало бы больший эффект. С выражением и интонациями, как ты мне рассказываешь. Ну да ты же спутаешься. Ладно, идём?
— Угу.
— Я такая счастливая!
Шкафчик сочувственно скрипнул мне на прощанье дверцей.

В малом зале филармонии собралось человек пятнадцать. Велись беседы, кто-то курил, один очень громко почесал яйца, как раз, когда я предстал перед своими «слушателями». Тут же наступила угнетающе пугающая тишина. Глаза с прищуром и даже с любопытством изучали меня. Толстяк с первого ряда вынул руку из штанов и почесал бороду. Я представился. Погас свет. Я стоял на сцене в луче прожектора. Было видно, как из темноты на меня блестят несколько пар очков. Почему-то сразу вспомнился образ Берии.
Я начал:
— Итак,…
Мгновенно зажёгся свет. Все начали вставать, оживлённо переговариваясь покидать места. Через две минуты не осталось никого.
Только из проёма двери на меня смотрел обречённый, мучительный, наполненный подступившей влагой тёмный взгляд Даши, начавший немой диалог.
«Я же просила. Я умоляла тебя.»
«Прости.»
«Как ты мог?»
«Прости, но мой рассказ начинается со слова «итак» и я не мог начать иначе. Иначе это был бы уже не мой рассказ.»
«Ты же обещал. Хотя бы ради меня…»
«И ты бы смогла меня после этого уважать?»
«Ты дурак»
Я улыбнулся.
Но Даша не сказала ни слова. Она, молча, подошла ко мне и обняла. Только кулачки били о мою спину. Потом она шмыгнула носом:
— Пошли домой.

Мы шли под руку по вечерней запорошенной улице. Фонари провожали нас, устилая нам дорогу оранжевыми лучами. А я в полный голос, жестикулируя и изображая голосом персонажей, читал ей свой рассказ.

(ля-минор 4/4)

Вы прекрасны, спору нет
И я могу Вам дать ответ,
Что случится этой ночью,
Если не уйдёте прочь Вы.

А когда мы в ЦУМе пили,
Ушли, а про Вас забыли....

Звон в косичках и в карманах,
Кто хотел бы быть обманут?
И в процессе испражненья
Я признался в преступленьи,

Что когда мы в ЦУМе пили,
Ушли, а про Вас забыли...

 

Мне кукушка скуковала
Жизнь недолгую мою,
Оттого весь век страдаю,
Оттого весь век пою.

Жаркое летнее солнце припекало очень старательно. Запах начинающих разлагаться тел урывками сладко метался у лица.
— Это я, товарищ лейтенант, — рядовой подполз к неподвижно лежащему спиной к брустверу офицеру: — Вот, две фляги нашёл.
— А патроны?
— Пусто, — рядовой устроился рядом, протянул флягу лейтенанту.
Тот сделал два медленных глотка:
— Сейчас бы заварочки и хороший чаёк получился бы. Кипяток есть, — кивнул он на фляжку с горячей водой: — Ну, что там? – он мотнул головой за спину.
— Тишина, — рядовой выглянул за бруствер, всматриваясь в подножье высоты.
— То-то и оно, что тишина, рядовой Носков. Ты ранен что ли? – лейтенант заметил запёкшуюся кровь на волосах рядового.
— А? Нет. Камушками посекло. А Вы? Спина?
— Не, радикулит замучил. Профессиональная болезнь шоферов, программистов и военных. Работа-то сидячая, — пошутил офицер.
Рядовой Носков улыбнулся. Офицер внимательно разглядывал его лицо.
— Тебя как звать-то, рядовой Носков?
— Ваня.
— Ваня… Иван, значит. Знаешь, Ваня, я вот всё думаю… чего мы тут с тобой делаем, а? Ну, я имею в виду, неужели есть какая-то судьба? Неужели мы ничего не решаем? И всё заранее расписано. Родился, жил и умер. Программа. Может мы и в самом деле биороботы, способные оставлять после себя потомство. Таких же биороботов, которые так же… Но ведь у любого робота должна же быть какая-то функция. Не может же быть робот, созданный только для того, чтобы делать себе подобных. Какое же предназначение у нас? Обслуживать Землю? Так мы же только засираем её. Корёжим. Используем как карьер по добыче её нутра. А, знаешь, кого мы больше всего напоминаем? Компьютерных ботов. Симсы. А нами играют. И нет никакого Гулливера…
— Не знаю как насчёт Гулливера, — после длительной паузы сказал Иван: — А то, что из двадцати восьми двадцати шести уже нет, это я знаю точно. Ни Лёхи, ни Серёги, ни Купца, ни Самары…
— М-да, Ваня, зришь в корень.
Вдруг со всех сторон ввысь над их головами взлетели и стали разрываться сигнальные ракеты.
— Что это, товарищ лейтенант?
— А это, Ваня, пиздец, — необычно спокойно ответил лейтенант.
Салют прекратился. Внизу в зарослях зашипели динамики. Голос громко и довольно дружественно заговорил:
— Сердечно поздравляем гвардии лейтенанта Николая Викторовича Тацевского с наступившим двадцати пятилетием! Желаем ему счастья, здоровья, прожить ещё двадцать пять раз по столько! Эта замечательная песня звучит для Вас, Николай!
Раздался треск, и со всех сторон полилась «На сопках Маньчжурии».
— Хм, — нахмурился гвардии лейтенант Тацевский: — Очень мило. Сегодня какое число, Ваня?
— Э-э…
— А я и забыл. Вот же. Родился и умер в один день. Странно как-то. Будто и не жил…
— А?
— Да не ссы, Ваня. Пошутил я. И Гулливер есть, и Мюнхгаузен на Луну летал, и Машка твоя тебя дождётся. К бою! Твой сектор от леса до речки, мой от речки до скалы.
— Есть! Только это…
— Что?
— Это… ну…
— Что опять не слава Аллаху? По большому, что ли, отлучиться? Отставить! Приказываю делать в штаны.
— Да нет. Нет никакой Машки.
— Какой ещё Машки?
— Ну, Вы сказали, Машка меня ждёт. Так нет Машки.
— А кто есть?
— Никого…
— Нет, Ваня, так не бывает. Обязательно кто-нибудь кого-нибудь да где-нибудь ждёт.
— Товарищ лейтенант.
— Ну?
— С Днём рождения.
— … Спасибо.
Под финальные аккорды «На сопках Маньчжурии» от лесополосы стали отделяться силуэты. Со стороны скал, перебежками, не особо прячась, выдвинулась другая группа, растягиваясь в цепь.
Лейтенант проверил, переведён ли автомат на одиночный огонь. Сильно болела спина. Пот лился прямо на глаза. Он начал ловить в прорезь прицела крайнего в цепи. Далековато. Машка его не ждёт, блин…
Тут его цель замерла за камнем, затем резко развернулась и в ускоренном темпе, уже не стараясь быть незамеченным, сиганула обратно в зелёнку. Остальные под шумные возгласы проделывали тот же манёвр.
— Бегут, товарищ гвардии лейтенант.
— Ты слышишь, Ваня?
— А?
— Это ангелы, Ваня, — Николай перевернулся на спину, солнце больно ужалило в обгоревшие щёки. Стрёкот вертолётов приближался.
«И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…».
Над высотой в боевом порядке прошло звено Ми-28.
— И тебя, Иван, — тихо сказал лейтенант.

Одно непринятое сообщение:
С Днём рождения, сынок!