На афише было написано:
«Война и мир» моноспектакль в одном действии по мотивам романа Л. Н. Толстого.
Начало в 19.00.
Жителей Пура не часто жаловали проезжие труппы, поэтому на постановку русской классики ожидался аншлаг.
— Месье Жюст, посмотрите-ка на ложу. Сам бургомистр с супругой пожаловали, — обратил внимание месье Жюста месье Ламбар, усаживаясь на своё место в третьем ряду.
— Да-да. Я вижу рядом начальник жандармерии и судья Ферье, — ответил месье Жюст, усаживаясь рядом с месье Ламбаром.
— Любопытно, всё-таки, коллега, моноспектакль по роману в котором более пятисот персонажей.
— И всего в одном действии. Этак мы успеем ещё заскочить к Любену на бокальчик провансальского.
— Безусловно, тем более, что он сам здесь со всем семейством. Однако, кажется, начинается.
Оба были театральными критиками, хотя и служили в разных изданиях. Они с предвкушением нацепили пенсне на свои носы, поудобнее устраиваясь в неудобных креслах.
Свет погас. Рампы осветили расступающиеся кулисы. Шум аплодисментов смолк, взорам зрителей предстала огромная двуспальная кровать, в которой, судя по некоторым признакам, кто то спал. В течение получаса атмосферу наполняли звуки храпа, постанывания и причмокивания. Наконец спящий человек проснулся, с большим трудом сел на кровати и довольно долго шарил ногами в поисках, как выяснилось, тапочек. Пожилой мужчина с помятым лицом, с явными признаками подагры медленно прошёл в левую часть сцены. Он включил радио. Неожиданно громко заиграла «Марсельеза». Первым постройке смирно встал бургомистр, его примеру последовал весь зал.
— Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног…
Тем временем действие продолжалось. Старик оделся, приготовил себе яичницу с сыром, съел её, запивая вином (позднее знатоки опознали «Кальвадос»). Не спеша оделся в клетчатый костюм, галстук, заткнул в карман красный платок. Также не спеша подошёл к радио, выключил его. «Марсельеза» оборвалась на начале двенадцатого повтора. Зрители, стараясь не шуметь, садились, в темноте оглядываясь друг на друга.
— Уф! Однако, — констатировал шёпотом месьё Ламбар, водворяясь в кресло и вытирая взмокший лоб.
Старик  подошёл к двери, надел шляпу, взял в руки портфель. Он толкнул дверь и вошёл в неё. Свет софитов мгновенно переключился на вторую половину сцены, посредине стоял унитаз, на который тут же стянув штаны, уселся герой.
Месье Жюст наклонился к уху месье Ламбара:
— Теперь понятно, почему он не переодел тапки.
— Угу.
Далее клетчатый человек с неимоверным напряжением начал тужиться. Обхватив руками кафельное седло он буквально вдавливал себя в унитаз. Покрасневшие глаза выкатились, сомкнувшиеся зубы скрежетали: «ы-ы-ы-ы-ы!», «м-м-м-м!». Пот ручьями покатил с измученного лица.
— Это, похоже, война, — заметил месье Ламбар.
Минут  двадцать длились всевозможные чревовещания, после чего раздались звуки, услыхав которые, мадам Кларан в третий раз пожалела, что привела своих учеников в театр, в качестве факультатива по литературе.
— Вы тоже чувствуете этот запах, месье Ламбар?
— И Вы называете ЭТО запахом?
Обессиленный, но удовлетворённый старик достал из портфеля блокнот, что то долго в него записывал, положил обратно в портфель, ловко подтёрся, основательно натянул штаны, вышел в дверь, снова очутившись в спальне. Тут он разоблачился, залез под одеяло, и вскоре послышались уже знакомые храп и причмокивания.
— А вот, похоже, и мир.
 Одновременно с потухающими софитами закрылся занавес. Зажегся свет в зале.
Первым опять поднялся бургомистр, теперь для того, чтобы покинуть театр. Остальная публика, перешептываясь, направилась к выходу.
— Мда… — поглаживая бородку, заметил месье Ламбар, когда они шли по вечерней улице: — Патриотическая вещица.
— Оригинальная трактовка. Однако, как Вы полагаете, Любен не переменил своего намерения угощать сегодня в свете столь эмоционального потрясения русской классикой?
— Искренне надеюсь, что нет. Ы-ы-ы-ы!

Какие мы все умные, рассудительные, творческие, благородные, мудрые не по возрасту, любвеобильные и просто хорошие, когда пишем в своих виртуальных дневниках всё, что лезет на ум, имеем наглость комментировать и давать советы космических масштабов незнакомым людям, разглагольствовать о ерунде. Прячась за аватарами и псевдонимами, смело общаемся с «друзьями», которых в глаза не видели, а случись встретиться воочию, поди, посмотрим друг другу в физиономии и поговорить будет не о чем.
Понятное дело дневник есть дневник. В него пишешь то, что не скажешь вслух. То, что волнует. Но вот парадокс. Самое сокровенное для человека ведущего дневник – это дневник. Обычно его прячут в тайное место, недоступное постороннему глазу. А тут нате, ешьте. Вся планета при желании имеет возможность рыться в наших открытых карманах. Тут есть всё, на любой вкус. Сопливые ромео и джульетты, доморощенные писаки и рифмоплёты, претендующие на лавры, озабоченные онанисты, прячущиеся под маской крутых ковбоев, действительно одинокие люди, ищущие общения, недоросли, возомнившие себя философами нового тысячелетия несут ахинею о смысле жизни, которую сами толком не видели, просто скучающие личности. Да, подобный паноптикум редко где увидишь. В итоге всё сводится к одному: сколько ртов, столько и мнений. И хорошо, что рты, схожие во мнениях могут найти друг друга, чтобы испражниться друг на дружку вдоволь. Покемоны, тролли, фибариты, упыри и прочая нечисть, кто имеет право ограничивать ваше пространство в ваших дневниках? Это пиши, это не пиши, потому что это бред и неинтересно. Не интересно, не читай. Переключи канал. Читай что интересно. Все пишем в первую очередь для себя, о себе.
Всё.
Я кончил.
Улетаю в астрал,
Здесь достаточно насрал.

Пан Дробек двигался по бульвару не спеша ленивой походкой, насвистывая «Синенький скромный платочек». Глаза сверкали блаженством, на брюхе из кармана жилетки болталась цепочка для часов, руки, засунутые в карманы брюк, выдавали хорошее настроение. Четверть часа назад закончился его рабочий день. Он покинул контору и окунулся в жёлтый осенний город.
— О, пан Дробек! Добрый вечер.
— Моё почтение, доктор Футc. Какая у Вас омерзительная рожа. Опять пили весь день?
— Да – да. Представляете, стошнило прямо на пациентку. Смешной конфуз, хе-хе.
— Приятного вечера.
«Синенький скромный платочек…».
— Мадам Верески! Чудесно выглядите! Это юная пани Ваша внучка?
— Здравствуйте, пан Дробек. Это пани Юля, моя племянница. Приехала учиться в нашем университете.
— А-а. Такая же проститутка, как и Вы? Вы позволите Вам вдуть, пани Юля?
— Что Вы, пан Дробек! Юле всего девятнадцать. А как себя чувствует Ваша супруга?
— Благодарю Вас, надеюсь что великолепно! Она благополучно скончалась четыре года назад. Что ж, всего наилучшего, дамы.
— Всего хорошего. Юля, сделай книксен пану.
«Падал с опущенных плеч…».
— Хо-хо! Матти! Старый пропидар! Дай обниму тебя, вонючий мудозвон! Когда отдашь мне двести крон?
— Ну, что Вы, пан Дробек. Завтра всенепременно. Вот жду с минуты на минуту перевода из штатов. Карточный долг – долг чести, я всенепременно…
— Ладно, пошёл в жопу, Матти. Собирай жёлуди.
«Ты говорила, что не забудешь…».
У газетного киоска он остановился:
— Вечер добрый, пани Ляля. Ну, что там пишет четвёртая власть?
— Как всегда, — вздохнула Ляля, принимая в декольте два пенни от Дробека, который уже листал «Обозрение».
— Хм, интересно, что вы напишите завтра, суки…
— Что?
— Шикарные сиськи, говорю, у тебя Ляля, — он бросил газету в стоявшую рядом урну и пошёл прочь, ускоряя шаг.
— Спасибо, пан.
Больше он ни с кем не разговаривал. Только отвечал молчаливым кивком на встречные приветствия.
Дома он скинул туфли, пиджак, оценил себя у зеркала: «Потолстел, обрюзг». Прошёл в кабинет и устало шлёпнулся в большое кресло у письменного стола. За окном начало смеркаться, фонарщики неторопливо приступали к работе.  Дробек вздохнул,  нехотя выдвинул ящик стола, извлёк заряженный револьвер. Приставил к виску, взвёл курок. А вдруг опять будет осечка?
«Ласковых радостных встреч». 

— Мороз, мать его.
— Эх, Ленинград, Петербург, Петроградище. Марсово пастбище, зимнее кладбище…
— Ну, и где эта каракатица? Сколько её можно ждать?
— Вон она. Бежит.
— Ага, на полусогнутых.
— Привет, мальчики.
— Чего так долго?
— Батя на хвост упал. Еле оторвалась.
— Ладно. Принесла?
— Конечно! Держи.
— Ого. Молодец. Дай поцелую.
— Отвали. Спасибо скажи сначала.
— Спасибо.
— Ну, вы всё или ещё может разляжетесь здесь в подъезде, а я на стрёму встану?
— Не психуй. Нормально.
— Всё. Повторим ещё раз.
— Значится так. Ты с Жанной заходите первые. Встаёте к стойке. Я захожу через две минуты с игрушкой, нейтрализую охранника. Тут начинаем действовать. Что произойдёт дальше неизвестно. На всё про всё у нас будет минуты четыре. Уложимся?
— Мы репетировали два грёбаных месяца. Мы с Жанной можем проделать это с завязанными глазами и уложиться в норматив.
— О кей. Переодеваемся.
— Блин, что-то мне страшно.
— Не ссы. Не позорься перед барышней.
— Я сама сейчас обделаюсь.
— Всё будет нормально.
— Ну, готовы?
— Дай зеркало. Нормально?
— Пойдёт.
— Без двух шесть. Пора.
— С богом. Пошли!

— Который раз смотрю эту запись и не могу врубиться, зачем они это делают. Это что, новая волна? Неформальное движение? Или дети с жиру бесятся?
— Нет, капитан, это другое.
— Третий эпизод за полгода. Действуют слаженно, быстро. Четыре минуты, ни больше, ни меньше.
— Профессионалы. Перед актом они тщательно изучают объект и наверняка не раз были там. Мы их вычислим. Только тебе придётся просмотреть всё наблюдение за последние два месяца.
— Ну конечно…
— А что говорит хозяин бара?
— Ничего не говорит. Орёт. Я могу его понять. В шесть часов вечера в центре Петербурга в бар битком набитый народу, желающему культурно расслабиться, заваливаются Арлекин с Коломбиной, влезают на стойку и несут какую-то чушь о незабываемом представлении, которое состоится через две минуты. И через две минуты врывается Пьеро с плюшевой обезьяной и ведром красной краски. Обливает остолбеневшего охранника и присоединяется к своим подручным. На барной стойке эти трое, не считая обезьяны, разыгрывают спектакль длительностью сто восемь секунд, кланяются и исчезают в дверях, оставив визитку с изображением дамских панталон и надписью «АНТРЕПРЕНЁРЫ». Охранник плачет, посетители визжат, овации, бис, все выбегают, не заплатив за выпивку. Ну, ты сам всё видел на записи. Охраннику колют успокоительное, хозяин матерится и подсчитывает убытки.
— Да уж…
— А по сути, что мы можем им предъявить? Хулиганство? Нарушение общественного порядка?
— Ты знаешь, а мне эти ребята нравятся.
— Серьёзно?
— Ты не торопись особо с записями видеонаблюдения.
— Хм. Как скажешь, шеф. Моё дело солдатское.
— Интересно, что они придумают в следующий раз…

Александр Палыч опустил газету и посмотрел на жену поверх очков:
— Слушай, Маша…
— А? — Мария Васильевна не оторвалась от вязания.
— А сколько мы с тобой женаты?
— Это ты женат, а я замужем.
«Тьфу ты,- подумал Александр Палыч, — сорок восемь лет живём, а она в своём курином репертуаре. Ты ей слово, она тебе два. Стоп!» Он, оказывается, сам помнит.
— Сорок восемь, что ли?
Маша оторвалась от вязания и почти удивлённо посмотрела на мужа:
— Ну, надо же… — она сама задумалась: — Помнишь…
Палыч довольно поёрзал в кресле:
— Так вот я подумал о том, что за эти сорок восемь лет я не видел тебя голой.
Маша пристально смотрела на мужа. Муж не унимался:
— Видел ноги, видел руки, видел сиськи, видел жопу и твою п…у, но ни разу не видел тебя голой целиком! В постель ты всегда ложишься в погребальном саване, который ты называешь ночной рубашкой, в баню мы всегда ходили раздельно: я с мужиками, ты с бабами. На озере и в Крыму ты облачалась в купальник. Помнишь, тогда на крыше у твоих родителей ты не дала стащить с себя юбку, только трусы. Переодеваешься в другой комнате. Маша. Машутка. Ты что-то скрываешь от меня?
Мария Васильевна долго смотрела на Александра Палыча.
— Мне раздеться?
Алесандр Палыч долго смотрел на Марию Васильевну.
— Да ладно…
Он откинулся в кресло, поправил очки и вернулся к газете. Она продолжила считать петли.
Алесандр Палыч тихо пропел свою любимую строчку из песни:
— Дым   папирос   с   ментолом…
Маша улыбнулась и оба захихикали по-стариковски.

Такой день я называю «день свиданий».
Это когда идёшь по улице и встречаешь человека, которого не видел лет пять или десять. Потом ещё одного и ещё.
— О! Привет!
— Привет…
И мучительно вспоминаю, кто это. Пока доходит, пора прощаться, поскольку оба спешим.
Зайду в магазин, а там растолстевшая (или похудевшая), короче постаревшая подружка, естественно уже разведённая и с трёхлетней дочуркой, трущейся у её ног. Через два квартала натыкаюсь на гения-алкаша, с которым когда-то работали и вынашивали наполеоновские планы, потом бывшая и вечно озабоченная однокурсница и т.д.
Странность и раздражение в том, что появляются они не постепенно, а в один день. Вычислить его дату совершенно невозможно. Это так называемое случайное число. Просто встречая, первое действующее лицо, я уже знаю, что в ближайшие полчаса наткнусь ещё минимум на двух.
Безусловно, я порядочно наследил в своём городе. И на один квадратный километр найдётся одно рыло, которое меня видело, слышало, знало, училось, работало, жило или даже дружило со мной. Но откуда эта необъяснимая необходимость вставать на моём пути в один день? В День свиданий. Сговариваются они что ли? А может быть это моя прогрессирующая паранойя заставляет придавать этому увеличенное значение?
Однажды после Нового года я встретил на углу свою бывшую любовь. Всё, что я успел сделать – раскрыть рот. Она развернулась и убежала. То есть самым натуральным образом. В зимней одежде по пересечённой местности, по сугробам поставила мировой рекорд по спринту. Через пару лет мы пили с ней в забегаловке нашего общего знакомого, разумеется за его счёт, и она, краснея, призналась, что сама не знает почему так поступила. Я благоразумно включил дурака и сделал вид, что не понимаю, о чём идёт речь. На предложение проводить её до дому я ответил, что не маленькая и дойдёт сама. Надо было видеть физиономию этой черноглазой дивы.
Бывает ещё «день визитов». То же самое, только эти персонажи почему-то решили, что имеют право вваливаться ко мне домой, когда им это вздумается.  Конечно, ведь я душа общества, безотказный, как автомат калашникова, добряк и мудрец у которого всегда можно получить совет и если повезёт раскрутить на выпивку.
«День звонков» вынуждает слушать льющиеся из трубки сопли и вздохи. Идиотские вопросы вроде: «Как дела?» (с каких пор это стало кому-то интересно?) или «Когда увидимся?». В День свиданий увидимся, шепелявая каракатица, обшаривающая мои карманы и подтирающаяся моей майкой. В День свиданий, непросыхающий рифмоплёт и шизофреник, который вечно всем должен. В День свиданий, проникающие в запретную дверь энергетические упыри, считающие себя умнее окружающих. В День свиданий, моя порченая Прелесть.
В неотвратимый День свиданий.

Как меня встретила Москва? Да никак. Жарой, широкими длинными улицами, хвалёным московским говором и милицейскими патрулями. После того как я приобрёл книгу, которую я долго искал я понял зачем я здесь очутился. Проболтавшись три дня и три ночи по городу, попивая пиво, сидя на лавочке и разглядывая ухоженных московских барынь, я вдруг понял, что не побывал в местах, которые намечал себе, отправляясь в эту поездку. Променад по Красной площади шокировал меня. Будучи здесь пяти лет отроду, она мне казалась необъятной. Теперь же я пересёк её не спеша, меньше чем за две минуты. К мумии не пускали, Ваганьковское кладбище смотрело на меня глазами Высоцкого, кудрями Есенина и Соньки Золотой ручки. Надо заметить, что в каком бы городе я ни очутился, по той или иной причине, меня всюду принимали за коренного жителя. Шёл ли я по Невскому, или по Арбату, или по проспекту Ленина, ко мне с деликатной улыбкой обращались с вопросом: как пройти туда-то или туда-то. Если я знал, я, конечно же, сообщал требуемую информацию, если нет – сочувственно разводил руками.  Вероятно, в заблуждение вводила моя уверенность, с которой я передвигался. Я не задирал голову и не шатался с открытым ртом, созерцая окрестности, как это принято у хрестоматийных провинциалов и приезжих. Ноги сами несли меня куда надо. Потому что я давно сделал вывод, к которому меня привели наблюдения, что все города похожи. И люди тоже. Различия, пожалуй, в кулинарных предпочтениях и стоимости товаров первой необходимости. Так вот, выдало меня метро. Московское метро. Около четверти часа я стоял перед проходом с талоном в руке и смотрел на турникет, как баран на новые ворота. Стоявшая тут же мадам в форме работника метрополитена, брезгливо отвела взгляд от моих умоляющих о помощи глаз, и я понял, что в очередной раз придётся полагаться на себя. «Ну, если я чего решил, то выпью обязательно!». В итоге я нашёл сокровенную щель, она с вожделением приняла мой талон и, надругавшись над ним, выплюнула. Сим-сим открылся. Мадам искоса всё это время наблюдавшая за мной, похоже, искренне не могла поверить, что я всю жизнь кидавший пятаки, а затем жетоны не знал, как обрадовать турникет, чтобы он меня пропустил. Пытаясь прочесть мои мысли, она заглянула мне в лицо и интимным шёпотом спросила: «Первый раз, что ли?». Но я уже чувствовал себя полноценным мужчиной, гордо сунул обесчещенный талон в карман и браво ответил: «Второй». В награду я получил самую удивительную золотозубую улыбку.
Арбат. Арбат есть в любом городе. Я бы не удивился, если бы встретил там пару – тройку людей, с которыми виделся неделю назад, перед отъездом. Улыбающиеся девочки, пьяные парни, вечером какое-то собрание или фестиваль бардов.
Что я ещё сделал? Разумеется посетил свою двоюродную тётушку. Она  предоставила мне свою квартиру в полное распоряжение и испарилась. А спустя три дня приехала проводить меня на вокзал. Когда я увидел в глазах этой молодой женщины слёзы (ей тогда не было и тридцати) я, конечно, обещал, что мы увидимся. Впереди ждала дорога домой. А в сумке лежала аккуратно завёрнутая книга.
Спасибо, Москва!
За книгу.

Наконец-то удалось завершить дело пана Матти. Прижатый опровержимыми уликами он раскаялся, признался во всём и в обмен на неразглашение готов сотрудничать с нами. Через его контору рассчитываю выйти на прямой контакт с Дробеком. Учитывая скользкую натуру Матти, к нему приставлена агент Миля, окончившая траур по обер-прокурору и вновь приступившая к своим обязанностям. Также считаю необходимым доложить, что инцидент на Площади Согласия, имевший место три дня назад и в результате которого была сожжена бакалейная лавка, прямого отношения к общей задаче не имеет. Густав. 

И он подумал: «какие всё-таки люди сволочи».
Логики нет.
Но коту не нужна логика.
Он же не сволочь.

« — Ну, что это: «унылый серый пейзаж за окном…», это что, сочинение семиклассника на тему — моё первое похмелье? Ты бы ещё про «грустные осенние листья» написал, «шуршащие под ногами». Самого не тошнит?
— Ты печатать будешь?
— Нет.
— Не правильный ответ. Мне деньги нужны.
— Деньги, как известно, хранятся в сберегательных кассах.
— Вот туда и отправлюсь.
— Счастливо!»

Толстяк в клетчатой жилетке второй раз перечитывал концовку рассказа.
— Это же наш с тобой диалог в бистро на Рю де ла Пер третьего дня? Слово в слово. Один в один!
Худой сидел закинув нога на ногу и раскуривал сигару:
— Точно.
— И что… э, неужели «Витраж» это напечатал?
— Ты же сам видишь.
— Бред, — толстяк швырнул газету на стол: — Куда мир катится…, — он потёр взмокший лоб ладошкой.
— И не говори.
— Но почему? Откуда это название: «Что ни говори, все люди в наше время сволочи». А?
— По правде сказать, Пьер, я и сам не знаю, но это было условие редактора.
Толстяк пожал плечами и пробурчал в усы:
— Уж кто-кто, а он точно сволочь.