хожу брожу проспектами,
фонарики качаются…

В дверь долго звонили. В глазок, вылупя шары, таращилась знакомая рожа. (Как будто снаружи в глазок что-то можно увидеть). «Блин! Опять этот кретин. Опять с ним придётся пить. Ну не могу я ему двинуть в рыло. Потом буду жалеть, мне будет стыдно и я сам приду мириться и всё равно напьёмся. Можно не открывать… Этот не уйдёт, придётся открыть.» Открываю. Он вваливается лысиной вперёд. Трезвый. Я сам в шоке.
Через две минуты мне была ясна суть дела. Чтобы вас не утомлять его сбивчивым и матерным монологом, дело в следующем. Есть в цирке аттракцион: распиливают пилой женщину. Нормальное явление. Для нас с вами. А этот дебил решил, что её режут по-настоящему. Он был на представлении шестнадцать раз и уверяет, что все шестнадцать раз убили шестнадцать женщин.
— Я сидел на первом ряду, я же не слепой!
— Ты один, что ли на первом ряду сидел?
—  Кровь идёт. Они специально опилки сыпят. Только девушек чем-то ширяют. У них глаза, как у акулы – мутная чернота и эта улыбка… Их гримируют, как кукол. Они меня уже приметили и кто-то за мной ходит.
— Ты…
— Сначала я думал, мёртвых режут, так нет же! Подходит, сама ложится, улыбается… Пилят, она конвульсирует, оркестр орёт, на мгновение гаснет свет и хоп! Встаёт, улыбается, все довольны, уходят.
— Иди на хер.
— Сходи со мной в цирк. Пожалуйста.
— Я не люблю цирк. Пошёл вон из моего дома.
— Я тут одного человека нашёл…
— Я сейчас ударю…
Он встал и понуро побрёл к двери. Напялил ботинки, посмотрел в глазок, потом на меня.
— Я…
— Лучше бы ты с бутылкой пришёл. Вали в …. .

Через четыре дня, когда мы хоронили его, шёл дождь. И друзей-то у него, по сути, кроме меня не было. Да я и не считал его своим другом, он всё в пьяной горячке обнимал меня, как баба, и твердил, что таких друзей, как я мало. Но ничего, теперь никто не будет звонить по ночам, лезть с идиотскими и тупыми излияниями и выпивкой. Чёрт, и что я буду делать без него! Как будто правую ногу отрезали. Я вспомнил, как сам рыдал у него на груди, а он утешал меня как маленького ребёнка, он прилетал в любое время суток, если мне нужны были деньги, и, сам вечный студент, мгновенно их находил. Как я орал в его комнате, а он зашивал мне портняжными нитками ножевую рану на ноге, а он кричал через дверь своей маме, что мы репетируем школьную пьесу. В тот день мы и напились первый раз. Блин, по сути, он мне спас тогда жизнь, а я не смог с ним в грёбаный цирк сходить…
— Прошу прощения…
Я обернулся. Мои воспоминания прервал невысокий человек в сером плаще.
— Вы, похоже, знали покойного?
— Тебе-то что?
Серый плащ понимающе и скорбно склонил голову, но не упускал из поля зрения моего лица.
— Странно, правда? Не старый ещё мужчина… И цирк как-то некстати съехал. Не успел я побывать на представлении.
— Ты ещё, что за «Коломбо» хренов? Легавый что ли?
— Меня зовут Гомон. Ваш друг нашёл меня неделю назад, и мы должны были встретиться. В цирке.
Тип посмотрел на меня и улыбнулся:
— Ну, раз нет Вашего друга, цирк уехал, а остались только клоуны, — этот козёл смерил меня презрительным взглядом: — Позвольте откланяться.
И пошлёпал по лужам упругой  ловкой походкой.

Вот она. Первая рюмка, как первый поцелуй. Как акула почувствовавшая вкус крови уже не может остановиться. Всё-таки она вернула меня к себе. Тюремное свидание. Только кто тут заключённый, а кто надсмотрщик. Вернула? Нет. Я и не уходил никуда. Просто она дала мне побыть в одиночестве. Разрешила. Позволила. Так, родиевая мамаша даёт возможность провинившемуся ребёнку побыть одному, за пределами рая, а потом принимает блудного сына обратно в спасительный ковчег. Так и она. С нежностью (я так и знала) суёт за пазуху, поближе к сердцу, подальше от света. Закрывает мне глаза, целует в темя. С улыбкой Джоконды и глазами победившего беса смотрит поверх головы и даёт знак хозяину, что всё в порядке, что он никуда и никогда от неё не денется. Он её первый мужчина, её сын, её друг, её больной любовник, необходимая потребность, оправдывающая существование.
Нелепы окружающие неудачники, твердящие, что жизнь – дерьмо. Не ищите оправдания своей никчемности. Его нет. Вы созданы по образу и подобию и только у вас на этой планете есть возможность выбора. Выбор из двух дорог. Всего-то двух. Жизнь. Смерть. Как витязь на распутье.  Нет «посередине». Нет серого. Есть только White & Black.

Сначала я пил, потому что мне это нравилось, это раскрепощало меня, открывало цвета в чёрно-белом мире, а затем пил по той же причине, по которой пьют все алкоголики.
С девятнадцати лет я стал прикладываться к бутылке. Сам. Не в «плохой компании», как это прописано в хрестоматийных назиданиях, а сам, в одиночку. Это был интимный процесс. Я познавал алкоголь как женщину и свидетели мне были не нужны. Я заставил себя глотать омерзительную горькую жидкость, которая так и норовила вылезти обратно, сбежать от меня. Но как насильник в тёмном переулке я грубо овладел ей. Без ласк и прелюдий. Мы подружились. Стали общаться чаще. Она стала моей боевой подругой, давала мне дельные советы, помогала мне преодолевать всякого рода препятствия, унимала боль, ободряла в тягостные минуты.
Не могу вспомнить тот переломный момент, когда она овладела мной целиком. Теперь уже не я назначал ей свидания, а она в ультимативной форме требовала моего присутствия. Она выбирала людей, с которыми мне следует общаться, она безумно ревновала меня к женщинам и, дав вдоволь натешиться ими, избавлялась от них. Самый лучший способ избавиться от надоевшей подружки – это запой. Два — три таких мероприятия и некогда желанное существо растворялось в том пространстве, из которого появилось. Без ущемлённого достоинства и невероятно довольная, что вовремя разглядела во мне пьяницу и мерзавца. С алкашами это не жизнь. Я алкаш? Да. Не тот классический алкаш под забором. Под забором потерянные люди. Я алкаш с квартирой и с работой. Квартира мне нужна, чтобы было, где пить, работа, чтобы было на что пить. Может быть, если бы не моя мудрая горькая сорокаградусная подруга я бы тоже валялся у забора.
Теперь мне тридцать четыре. Я не был женат. У меня нет детей. Нет друзей. У таких как я не бывает друзей. Теперь не я растаскиваю немычачих собутыльников по их вонючим норам, а меня приносят бессознательного домой, и бросают у порога. Каждое утро я просыпаюсь в разбитом теле и вкусом желчи во рту. Без мобильного телефона, без часов на руке, без купюр в кармане. Шарю по квартире и нахожу заветные монеты для встречи с моей ненаглядной. Она придёт и вылечит меня, хотя бы ненадолго.
Сейчас я с ней поругался. Я не пил с Нового года. Поменял работу. Видя хорошенькую даму, вновь ощущаю в своих штанах, что я всё ещё мужчина. Но я знаю, что она ждёт, наблюдает за мной, посмеивается. И ждёт. Ждёт моего первого шага.
Я готов.
Я безумно скучаю по тебе.
Я иду.

Гомон вышел из фургона и оглядел дом. Здание, похоже, было давно заброшено и необитаемо. Он проверил адрес в блокноте вызовов. Нет, всё правильно. Ботанический бульвар, дом 45а. Он подошёл к двери и нажал на звонок. В то же мгновение дверь рывком распахнулась, несколько рук втянули Гомона в тёмный холл.
— Тише, умоляю Вас! Вы Уборщик?
— Так точно. Утром я принял ваш заказ на истребление крыс…
При слове «крыс» обитатели дома сбились в кучу и присели. Теперь Гомон их рассмотрел. Это была семья. Дед, две бабки, муж, жена. Не доставало только пары–тройки ребятишек. Все перепуганы донельзя.
— Ботанический 45а верно? Карл Адамовский, истребление крыс…
— Да, — к Гомону подошёл Адамовский, взял его под руку: — Я даже уточню, не крыс, а крысы.
— Что?
Тут взорвался Адамовский-старший:
— Крыса! Крыса! Одна здоровенная крыса! Что тут непонятного?! Ты можешь её прикончить, Уборщик, сукин сын, или нет? Уже пятеро дармоедов шарлатанов приходили к нам и заливали наш фамильный дом всякой дрянью. Да только знаешь что? – старичок вплотную приблизился к Гомону и уткнулся своим носом в его щеку.
— Что? – только из уважения к возрасту Гомон не отстранился.
— Они не вернулись из нашего подвала.
— То есть как?
— Они остались там, тупой ублюдок, навсегда!
— Отец, успокойся, — Карл отодвинул старика в сторону и занял его место: — Дело в том, господин Уборщик, что Вы не первый к кому мы обращаемся за помощью, но безрезультатно. Эта проклятая крыса не даёт нам житья, ну понимаете, и наши женщины уже боятся спускаться в подвал,- глупая улыбка мелькнула на его лице и забегали глаза: — В общем, Вы – наша последняя надежда, Вас рекомендовали компетентные люди. Избавьте наш дом от крысы, за ценой дело не встанет.
Гомон ещё раз оглядел плачущих старушек, запуганную женщину, разгневанного старика, отчаявшегося мужчину. «Везёт мне на придурков».
— Я только схожу в фургон за инструментом, господин Адамовскимй.
— А он не уйдёт? – упала мадам Адамовская на грудь мужа.
— Нет, — он обнял её за плечи: — Он не уйдёт…

Гомон открыл машину и проверил содержимое саквояжа. «Так. Ф1 ненадёжная, но если рванёт мало не покажется. Табельный шестизарядник в наплечную кобуру, незарегистрированный Веблей (подарок коллеги англичанина) за пояс. Кустарный охотничий нож разумеется в правый ботинок. Что ещё? Световая граната, наручники, фонарь. Вроде всё. Пойдём ловить крысу».
Он вернулся в дом.
— Она в подвале?
— Да.
— Где это?
— Вот здесь направо лестница вниз. Только света нет. Она перегрызла провода.
— А на кухне у вас свет горит.
Адамовские переглянулись.
— Это генератор,- пояснил Карл.
Гомон обвёл семейство взглядом:
— Я прошу вас закрыться на кухне и что бы ни произошло, что бы вы не услышали не выходите.
Адамовские послушно проследовали в указанное место и закрылись.
Гомон включил фонарь и стал спускаться в подвал. Дверь открылась легко и сразу же в лицо ударил запах химикатов и тухлого мяса. «Значит, химии мы не боимся, хорошо… Большая мышка должна оставлять большие какашки». Луч света прошёл по обшарпанным и отсыревшим стенам, гнившим деревянным полкам, пыльным ящикам, скользнул на бетонный пол и выделил синюю брезентовую куртку, а вернее то, что от неё осталось, с надписью «ФЕНИКС».
— Ну вот, — сказал Гомон: — похоже, это один из пяти пропавших крысоловов. «ФЕНИКС» потеряли его месяц назад. Почему же ты не съела куртку? Остальных уже вряд ли найдём.
Где-то справа раздалось шебуршание и по полу прокатилась пустая пивная бутылка.
«Значит моя подружка здесь».
Гомон прижался к стене, опустил саквояж на пол. Переложил фонарь в левую руку, правой достал из кобуры револьвер.
«Подвал идёт под всем домом. Ничего. Ты голодная и сама приползёшь ко мне. А вот и твоё дерьмо». Под ногами он осветил огромную чёрную засохшую кучу.  Гомон медленно двигался по периметру то и дело нагибаясь под водопроводными трубами и низкими проёмами. «Проводка-то цела, просто на щитке у входа выключен рубильник. Какая умная мышка».  В углу мелькнуло что-то цветное. Он разглядел тряпичные лоскутья и маленькую красную бейсболку с откушенным козырьком. «А вот и дети. Теперь семья Адамовских в полном составе». Тут он услышал глухой стук. Стучали ритмично, сверху. «Похоже надо мной как раз кухня. Эти кретины стучат по батарее. Сейчас начнётся. Чёрт, страшно-то как!».
Он резко развернулся и успел выстрелить. Это его и спасло. Фонарь полетел в сторону, но во вспышке он увидел толстый длинный голый хвост. Острые когти полоснули по ноге, вонючие челюсти клацнули по бронежилету. Гомон упал, рванул из-за пояса Веблей и дважды выстрелил в извивающуюся лохматую тень. Тень влетела в стену и задёргалась, обдав Гомона теплым липким фонтаном. Ещё выстрел. Тень замерла.
Гомон сел, опёршись спиной о кладку, и ощупал ногу. Глубоко. Он достал из нагрудного кармана пакет и перевязал рану на бедре. «Интересно, они делали ей прививки?..». Включился свет. Гомон огляделся. Слева от него, шагах в четырёх, лежала полутораметровая пятнистая крыса. С отстрелянной задней лапой и пробитым брюхом. Глаза как две чёрные сливы недвижно смотрели на Гомона. Раздались быстрые шаги. В пролёте показалась мадам Адамовская с кухонным ножом в руке. Секунду она созерцала поле боя, затем завизжала и бросилась прочь. Выбегая из подвала, она орала:
— Папа, мама, Карл! Он убил её!  Он убил её!
— Что? – отозвались домочатцы.
— Он убил нашу Чапу! Убил нашу Чапу!
Гомон подобрал револьвер и ещё раз посмотрел на крысу.
«Чапа…».
Он поднялся и похромал к саквояжу. Наверху Адамовские орали и суетились. Было слышно, как они двигают мебель, бегают по дому.
— Не выпускайте, не выпускайте его! – кричал старик.
Гомон уже добрался до лестницы и увидел, как дверь захлопнулась, и снаружи её начали забивать и заваливать чем-то тяжёлым. Он достал Ф1, выдернул кольцо, положил гранату под дверь. Лёг на живот за угол и закрыл руками уши. Хлопок. Дым. Резкое удушье от образовавшегося вакуума. Осколки гранаты, стены и деревянной двери. Вопли в доме. Переступая обломки, Гомон поднялся из подвала. У входа лежал Карл Адамовский. Глаза его вращались, изо рта шла розовая пена, руками он держался за живот и пытался стонать.
«Так. Кухня налево, лестница на второй этаж направо». Гомон высунул голову и быстро огляделся. Справа раздалась пулемётная очередь. Гомон нырнул в дверной проём, очередь досталась Карлу и он наконец-то затих.
— Сукин сын! – закричал Адамовский-старший: — А вот вам привет от есаула!
Ещё одна длинная очередь прошлась по Карлу, полу и стене. Гомон рывком через коридор перекатился в холл, оставляя красные пятна за собой. Дед опять приложился к пулемёту, сопровождая пальбу нецензурной бранью. Стреляные гильзы противно зазвенели вниз по лестнице. Из кухни на Гомона вылетели старушки Адамовские с тесаками на перевес. Два выстрела и бабульки ничком издав уставший выдох, присоединились к своему сыну.
Сверху раздалось проклятье и знакомый щелчок бойка в пустом патроннике. Старикан матерился и менял ленту. Гомон кинул световую гранату. Хлопок, вспышка. Старик заорал и кувырком покатился по лестнице вниз, ломая хребет. Он плюхнулся на старух и гармонично завершил композицию из мёртвых Адамовских.

На кухне тихо плакала женщина. Гомон вошёл. Она сидела на полу, всё ещё держа нож в руке, другой утирая слёзы:
— Зачем… Зачем…
Гомон подошёл ближе. Она смотрела на него влажными синими глазами.
— Зачем Вы убили нашу Чапу?
Гомон сел с ней рядом. Она уткнулась ему в плечо и зарыдала.
— Это моя работа, мадам Адамовская. Я – Уборщик.

— Первый раз я умер в одиннадцать лет. Сынок приятеля моего папаши решил пошутить и столкнул меня с парапета. Полёт с тридцатиметрового моста – незабываемое ощущение. Меня спас морячок с проходящей под мостом баржи. Вернее не спас, а вытащил мой труп на берег. Через четверть часа  я открыл глаза, сердце забилось и первое, что я увидел, была удивлённая физиономия того сыночка, которая молча умоляла меня не говорить, что это он толкнул меня. Разумеется, я сказал, что упал сам.
Он отставил кружку и воткнул сигарету в рот, чуть подался вперёд, чтобы я дал ему прикурить. После пары долгих затяжек он продолжил:
— Второй случай был на войне. На нашем участке работал снайпер. Мы прозвали его «Дуплет». Он никогда не поражал одной пулей меньше двух целей. Мог неделями в засаде поджидать удобного случая и каждый день менял логово. Вот и я с Синим и Злодеем попались. Я первым шёл, а эти дурни за мной в одну линию встали. Пуля прошла через мою ключицу, грудь Злодея и брюхо Синего. Мне потом в госпитале рассказали, что уже оформили как двухсотого, а я вдруг задышал, прям на разделочном столе.
Указательным пальцем он оттянул горло футболки вниз. У основания шеи стало видно белый косой рубец. Он вернул майку в исходное положение.
— В двадцать семь я умер в последний раз. Ночью она воткнула в меня по рукоятку кухонный нож. Как она потом сказала, её просто раздражало то, как я сплю. Эта дура даже не знала, что сердце находится слева.
Он опять задрал футболку. Под правым соском показался розовый взбухший шрам.
-Реанимировали уже в скорой, которую вызвала её девятилетняя дочка. Хорошая девчонка. А эта сука ходила ко мне в больницу. Апельсины приносила. А я всё думаю, что если бы она отрезала мне во сне ножницами член? Глупо, да? Наверное, глупо…
За весь разговор он ни разу не посмотрел на меня, он всё время смотрел мимо или сквозь меня.
— Спросишь меня, что я видел ТАМ? – он медленно помотал головой: — Ничего. Там ничего нет. Тёмный холодный лес, наполненный злыми калеками и безумными дикими животными. И все они хотят толкнуть, ударить, укусить тебя.
Тут он посмотрел на меня невероятно добрым взглядом и улыбнулся:
— Ничего.

суди люди, суди бог,
как же я любила:
по морозу босиком
к милому ходила!

 Я проснулся внезапно. На постоялом дворе. Опять этот проклятый офицер из соседней комнаты нажрался и палит в воздух! Я поглядел на часы. Три семнадцать. Чёрт бы его побрал!
— Турки справа! Шрапнелью заряжай! – орал мой сосед, — В рукопашную, ребята, за мной!
Ещё два выстрела хлопнули за стеной, и раздалась отборная матерщина в адрес Аслан-паши, генерала Лебединского и некоего Крючконоса.
Ну всё, с меня хватит! Уже неделю я торчал на постое, так как не было лошадей, а сугробы замели все дороги. Мой сосед успел опустошить больше половины запасов спиртного нашего хозяина, а при упоминании об оплате открывал прицельный огонь, благо патронов, похоже, хватит ему на ближайший год. Угораздило же меня застрять здесь с этим буяном…
Я позвал хозяина и попросил передать написанную при нём записку не унимавшемуся офицеру. Хозяин замялся, но наткнувшись на мой взгляд, он предпочёл быструю смерть от пули и спешно ретировался. Я сидел на кровати и ждал. На моё удивление через минуту всё стихло, и вошёл хозяин. Стараясь не смотреть на меня, он произнёс:
— Господин капитан велел сообщить, что если Вы, сударь, имеете непреодолимое желание снять с него портки и высечь, то сегодня поутру, а именно в семь часов он любезно предоставит Вам возможность удовлетворить столь жизненно необходимую для Вас потребность.
— Ну что ж, есть три часа, я могу поспать. Благодарю, любезный.
Я заснул сном невинности, полагая, что к утру всё образуется и пьяный капитан, протрезвев, обретёт ясность ума.
Без десяти семь меня разбудил хозяин и сообщил, что капитан из соседней с моей комнаты ожидает меня во дворе. По правде говоря, я не сразу вспомнил о ночном происшествии. Так не хотелось вылезать из тёплой постели и слушать претензии пьяного солдафона, но я понимал, что если не объяснюсь с ним, ночные атаки на турецкие редуты будут повторяться.
Щурясь на ярком зимнем солнце, я оглядел двор. Было на что посмотреть. Абсолютно трезвый капитан, гладко выбритый, с поправленными усами, в парадном мундире спокойно прохаживался у ворот с папиросой во рту. Хозяин постоялого двора перемерял расстояние в восемь шагов от ворот, в сторону конюшни высоко задирая ноги в валенках. На пеньке для рубки дров лежали два дуэльных пистолета. Заметив меня, хозяин, выполнявший, видимо, функции секунданта, поспешно пометил барьеры и подбежал.
— Господин капитан интересуется, не переменили ли Вы своё намерение, и если нет, то не будете ли Вы столь любезны, выбрать пистолет.
Я указал на первый попавшийся, хозяин зарядил его и передал мне, зарядил второй и понёс капитану. Я рассмотрел его. Молодой, румяный от мороза, безразличное лицо не выражающее ничего. Только его глаза внимательно изучали меня, как бы выбирая место, в которое было бы лучше всего всадить пулю.
— Прошу начинать, господа! – хозяин переместился к дворне, которая глядела на действо.
Мы встали к своим барьерам. Как оскорблённой стороне первым стрелять предстояло капитану. О чём я думал тогда? Ни о чём. Мне вообще казалось, что я ещё сплю. Он поднял пистолет. Нажал на спуск. Выстрел.

 Нет. Выстрела не последовало. Осечка. И тут я увидел страх в глазах моего противника. Он взвёл курок и осмотрел капсюль. Поглядел на хозяина, что означало, что капсюль исправен. Опустил руки и обречённо уставился на меня. Тот секундный страх, мелькнувший в его глазах, этого было для меня достаточно. Я навёл оружие в его грудь и выстрелил. Удивило то, что он упал не на спину, а лицом вперёд. Хозяин был уже у его тела и вынес квалифицированное заключение:
— Мать мою так, аккурат в сердце! Преставился, родимый.
— Я пойду спать. Разбуди, когда обед подадут.
— На рассвете Апаш вернулся. Скоро лошади будут, барин.
— Ну и отлично.
Наконец-то я смогу выспаться. Холодно как-то сегодня.

— Что ещё за трамвай-убийца? Ты спятил? У тебя два нераскрытых ограбления: пивного бара и газетного киоска и кража из букинистического магазина мадам Ларсон.— Шеф, я уверен, что это не несчастные случаи и не суицид. Это – убийства.
— Иди, работай!!!

На скамейке парка отдыха от культуры Гомон сжал руку Маришки:
-Слушай, только не перебивай. Все в городе считают меня чокнутым. Я десять лет в полиции, а теперь мне поручают только кражи носков с соседского балкона. Ты должна понять.
— Да-да, я тебя слушаю.
— Помнишь тот случай на Сиреневой улице?
— Конечно. Ночью женщину переехал трамвай.
— Да. Ни трамвая, ни водителя не нашли. У всех трамвайщиков железное алиби – ночью трамвайный парк закрыт. Но женщина погибла. Моё начальство объяснило это самоубийством. Вдова Кашпа не выдержала разлуки с мужем и отправилась вслед за ним, прыгнув на рельсы. Ну, разве не ерунда?
— Почему же? – искренне удивилась Маришка, — Вполне логично и в духе нашей эпохи.
Гомон посмотрел на неё и сказал:
— Ночью трамваи в нашем городе не ходят. А медэксперт уверен, что смерть наступила около двух часов.
— Как же это? – ещё больше удивилась Маришка.
— Вот и я задался этим вопросом. Я решил разобраться. Записи с камер наблюдения трамвайного депо показали, что ни одна машина не покидала территорию ни в ту ночь, ни в какую-либо другую. Я не поленился и лично осмотрел каждый трамвай на предмет следов.
Маришка подалась чуть вперёд:
-И что?
— Ничего. Тестовые пробы не зафиксировали даже собачьей крови.
— Может быть её задавили в другом месте, а затем привезли к нам в город и бросили тут? И что она вообще делала ночью на Сиреневой улице? Ведь писали, что она жила на площади Согласия в бывшем интендантском доме и после смерти мужа не выходила из квартиры. 
— Это и странно. Но есть еще странности, — Гомон огляделся по сторонам: — Я решил просмотреть все случаи трамвайных дорожных происшествий. Это не сложно, все они фиксируются в дорожной полиции. Оказалось, за всю историю нашего города с момента появления первого трамвая по сегодняшний день было задавлено шесть человек.
— Ну да?!
— Да. За сто четырнадцать лет это не много. Удивляет другое.
Маришка придвинулась ближе и шёпотом спросила:
— Что?
— Вот,- Гомон достал из внутреннего кармана пиджака сложенную карту города, раскрыл её на коленях. Поверх неё он положил список жертв.
Маришка вплотную прижалась к Гомону и они оба, упираясь головами, друг в друга, склонились над картой.
— Вот. В хронологической последовательности имена погибших под трамваем и место, где это произошло. Итак. Купец Баспари – улица Кремнёвая, некто Григориу Сульфиниди – Охотская,
Петрош Зевски – улица имени Жовака, гимназист Антон Тавар – задавлен на Звёздном мосту, Анна Вагралик – улица Гримм и вот, вдова Кашпа на Сиреневой. Понимаешь?
Маришка недоумённо посмотрела на него. Вдруг её лицо озарила мысль:
— Если отметить места на карте и обвести, то получится тайный знак? Да? Получится пентаграмма? Это тайное общество приносит людей в жертву трамваям?
— Нет. Никаких рисунков не получается, я уже пробовал, — Гомон спрятал карту обратно в карман, — Улицы. Всё дело в них, вернее в названиях. Кремнёвая, Охотская, Жовака, Звёздный, Гримм, Сиреневая. Ка, О, Жэ, Зэ, Гэ, Эс… К, О, Ж, З, Г, С… Понимаешь? Аббревиатура.
— А-а…
— Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан!
— Ну да?! – Маришка недоверчиво покосилась на Гомона, — А где же тогда Фазан? Ну «эф». Улица начинающаяся на «эф»?
— Вот! — Торжественно воскликнул просиявший Гомон, — Чтобы аббревиатура сложилась, нужен ещё один труп!
— Но где?
— А ты много знаешь в нашем городе улиц на «ф» по которым проходит трамвайный путь?
— Фестивальная и улица Фонарщиков!
— Ты же у меня умница, — улыбнулся Гомон.
— Что же делать? Надо же что-то делать! Каждую ночь там может кто-то погибнуть!
— Да, но… Невозможно предугадать, когда это случиться. Временной закономерности в смертях нет. И я понял. Это радуга! Цвета радуги! Наутро, когда обнаружили тело вдовы Кашпы, над собором видели радугу. Возможно убийство происходят в ночь перед появлением радуги. Я доложил свои соображения бригадному комиссару…
— И что?
— Мне дали однозначно понять, что если я не образумлюсь, меня ждёт смирительная рубашка. И действительно, кто поверит в трамвай-убийцу?
Маришка гордо и смело взглянула в глаза Гомону:
— Я верю!
— Я просто хотел… Может ты, ну, напечатаешь небольшую заметку об этом? С тобой считаются в газете, учитывая, что твой папаша её владелец…
— Если я это напечатаю, над тобой будет смеяться не только полицейское управление, а весь город.
Тут Маришка не выдержала и залилась звонким раскатистым женским смехом. Такой смех радует и теплит сердце, только если он направлен не в твой адрес.
Такого поворота Гомон не ожидал.
— Господи, да ты…, ты и вправду идиот. Ха-ха. Кошмар какой-то! – она платочком утирала слезившиеся от смеха глаза, — Вот баран!
Она встала, поправила юбку, последний раз хихикнула. Сложила платочек в сумочку. Повернулась на каблучках и поцокола по парковой аллее прочь.
Таких пощёчин младший инспектор Гомон не получал никогда. Под звуки грома из собравшихся на небе туч он просидел на скамейке до темна.

 Утро началось как обычно. Гомон еле поднялся с помятой постели, заглотил дрожащей рукой две таблетки. Пошёл запить. Из работающего телевизора новости сообщили, что утром на улице Фонарщиков обнаружено тело Маришки Бомон, журналистки и дочери владельца газеты «Всё» Шарля Бомона. По заключению судмедэкспертизы женщина была задавлена трамваем и скончалась на месте в половине третьего утра. Гомон улыбнулся. Уж он-то знал – ночных смертей на трамвайных путях больше не будет. Посмотрел в окно. Радуга сложилась. Она сияла во влажном небе над куполом городского собора. Гомон медленно и с удовольствием пересчитал красивый растр: Каждый  Охотник  Желает  Знать  Где  Сидит  Фазан.

15.05. 2011

                Шульман проснулся от непонятных звуков. Тусклый свет с письменного стола бросал слабый блик на потолок. Что-то не так. Неужели я не загасил лампу? Стараясь не шуметь, он медленно встал и сделал шаг к столу. То, что открылось взору, лишило его дара речи. Письменный стол, его любимый старый добрый ореховый письменный стол предстал в образе огромной городской площади. Площадь была забита необыкновенными жителями. Необыкновенность выражалась  в их размерах, цвете и способах передвижения. Они были маленькими и тёмными. Шульман потёр глаза и пригляделся. Тараканы! Шульман ущипнул себя за ляжку. Больно. Любители горячительных напитков устроились возле початой бутылки вермута и, судя по жестикуляции усов, горячо обсуждали последние политические веяния, то и дело постукивая по стеклу бутылки, призывая спустить им сидевшего у горлышка виночерпия очередной напёрсток с бодрящей влагой. Невдалеке у недопитой кружки кофе и откушенного печенья собрались семейные пары с детьми и делились последними скандальными новостями. А это что, художественная выставка? У горевшей настольной лампы, к свету поближе, перед вырезками из журналов и наклейками с жевательных резинок прохаживались ценители искусства. Особенное оживление вызвал портрет самки богомола, его Шульман налепил на подставку для перьев и карандашей, которая теперь служила выставочным стендом, ещё лет десять назад. Тут же поодаль чёрный красавец, явно подражавший Сальвадору Дали, с загнутыми книзу усами, читал вслух, прохаживаясь по странице взад и вперёд, последние черновики Шульмана. То и дело он поднимал взгляд на нескольких слушателей, как бы спрашивая их мнения об услышанном. Те одобрительно кивали или же критически двигали своими тараканьими крылышками, если были не согласны. Внезапно все затихли. Настенные ходики ухнули два раза. Похоже, этого и ждали обитатели площади. Они спешно, но деликатно собрались, расселись на краю стола и замерли, уставившись куда-то мимо Шульмана. Что ещё? Холодок пробежал по спине. Шульман повернул голову в направлении тараканьих взглядов. Фортепьяно! Оставшееся ему ещё от отца! Которое завтра, а точнее уже сегодня приедет забрать его новый владелец. Это он вчера его пробовал и не закрыл крышку клавиш. Так вот чего они ждали! Луч света от ручного фонарика осветил подставку для нот. На ней в галстуке-бабочке стоял маэстро. Высокий, худой, коричневый и невероятно элегантный он поклонился под омерзительно шуршащие аплодисменты. Воцарилась тишина. Шульман даже перестал дышать. И тут таракан заиграл, вернее, очень ловко запрыгал с клавиши на клавишу. Комната наполнилась «Турецким маршем» Амадея Моцарта. По щекам Шульмана потекли слёзы. Он понял, это был последний концерт. Завтра инструмент заберёт новый владелец.

        Наутро Шульман связался с покупателем и отказался от продажи фортепьяно. В компенсацию за причинённое им неудобство к возвращённому задатку прилагались глубочайшие извинения.

13.04.2011

В кабачке «Услужливый Пьер» оживление.
— Неужели сегодня будет выступать новый комик?
— Да, папаша Пьер хвалил его не на шутку. Посмотрите-ка, Бовар пришёл, да ещё и привёл свою жирную жабу, а это он ещё и свою дочку притащил?
— Где?
-Ну, вон то свиное рыло, лет четырнадцати, которое еле пролезло в двери. Моё почтение, месье Бовар! Мадам, мадмуазель! Хороший денёк сегодня, не правда ли?
— Поглядите, там, у стойки, не англичанин ли Боб? Канцелярская крыса. Его то, что сюда привело. Держу пари, он уже надрался и обдумывает, как бы надуть простака Ришара на завтрашнее похмелье.
-Похоже, здесь сегодня собралась добрая половина нашего городка.
— Да. Однако Пьер не торопится выпускать своего шутника.
— И не сомневайтесь, не выпустит, пока почтенная публика не опустошит все его запасы. Однако, чёрт побери, я готов оставить в этой дыре лишний франк, только чтоб увидеть, что тут приготовили.
Итак, дело шло к развязке. Посетители уже изрядно набрались и начинали заметно томиться в ожидании обещанного представления. Наконец Пьер попросил внимания:
-Мадам и месье! Встречайте – месье Патиссон!
Под бурные овации и звон бокалов, на импровизированную сцену слегка пошатываясь, поднялся старичок в клетчатом костюме. Из жилетного кармана особенно вызывающе торчал замызганный носовой платок ядовито-красного цвета. Он обвёл мутным взглядом физиономии, глазящие на него. Повернулся спиной. Спустил штаны. Согнулся на девяносто градусов пополам, обхватив голые ягодицы ладонями:
-Марсовые по вантам! Дьявола вам в печёнку, канальи! Ух!
Как ни в чем, ни бывало, натянул штаны, отвесил поклон, высморкался  и удалился за кухонную занавеску. В абсолютной тишине было слышно, как скрипнула дверь чёрного хода и пукнула мадмуазель Бовар.
Англичанин Боб гордо пересёк зал и покинул заведение, придерживая рукой оттопыренный внутренний карман. 

— Какого чёрта! Каждый дурак будет меня учить!
Он пересекал комнату из угла в угол со стаканом портвейна в левой руке и с дымящейся сигаретой в правой. Семейные трусы в горошек (он почему-то гордо называл их «боксеры») и засаленная футболка с надписью«ОТ ДРУЖБЫ В СПОРТЕ – К МИРУ НА ЗЕМЛЕ» придавали его негодованию комический вид. Я сидел в кресле и обдумывал план побега.
— Нет, почему я должен слушать и прислушиваться к всевозможным кретинам и шлюхам считающими себя способными критиковать и рецензировать меня? Откуда в этих узколобых головах непробиваемая уверенность, что они знают всё?! «Это великолепно! Это чудо!» говорят они, «Он как всегда необычаен!». «Это слишком затянуто, это слишком невзрачно…». А эта тупая курица из издательства даже не понимает что дефляция и дефлорация это не одно и то же.
Он опрокинул в рот содержимое стакана. Нагнулся к моему лицу. Омерзительный запах перегара обжог меня.
— Я пишу то, что хочу, так, как хочу, тогда, когда хочу и как думаю и как умею. И клал я с прибором на их лысые головы и силиконовые сиськи, — внезапно он схватил меня за грудки и подтянул к своей бордовой роже: — Ты понял?! Понял меня, сука?!!!
— Понял, — с совершеннейшим безразличием ответил я. Я слушал этот монолог в сотый раз и знал, что произойдёт дальше. Одному я не находил объяснения: почему я каждый раз попадаюсь на эту удочку? Почему периодически тащусь к этому бумагомараке через весь город, когда могу потратить своё время на более приятные и плодотворные вещи…
Он уже успокоился, по-прежнему держал меня и уже по-собачьи заглядывал в глаза:
— Ну, скажи правду. Тебе-то понравилось? Только честно! Понравилось или всё дерьмо, и эти кондомы, смеющиеся за моей спиной правы, а?
— Понравилось, — в сотый раз ответил я. (Хоть бы телефон зазвонил что ли?)
Только этого слова он и ждал. Уже совершенно пьяный и удовлетворённый он плюхнулся жопой на диван рядом со мной. Дебильная улыбка мерзко разлилась по его физиономии. Сейчас скажет, что я его единственный друг и будет умолять поехать с ним пить, затем будет деликатно (как это ему будет казаться) клянчить деньги и требовать, чтобы я переспал с его женой. Нет. Ни сегодня, ни завтра я с ним не поеду, и денег ему не дам, потому что сам давно в нужде. И теперь я точно знал, что его я больше не увижу… долго.
Он положил руку мне на плечо:
— Ты мой единственный друг. Вот… друг… да… А поехали к Паше! Хочу нажраться с тобой.
Я встал, прошёл к двери, надел башмаки. Повернулся. Посмотрел на это существо и сказал:
— Слишком много мелочей и ненужных деталей. Пишешь как баба. Возьми женский псевдоним и тебя начнут читать.
Его нижняя челюсть отвисла, глаза выпучились. Слюни ритмично капали на засранный линолеум. Я закрыл дверь с наружной стороны, оставив его наедине с его говном.

В течение следующего года необычную популярность приобрели произведения некой Сары Потёмкиной, молодой начинающей писательницы. А в декабре выходит в кинопрокат экранизация её повести «Акула пера». И хотя я с долей сомнения отношусь ко всякого рода дамскому творчеству, пожалуй, схожу на этот фильм, тем паче, что вчера с курьером неизвестный прислал мне пригласительный билет  на премьеру…